в Милане он был также очарован епископом Амвросием. Здесь впервые он встретил христианина, чье чувство собственного достоинства вызывало у него уважение и чьи проповеди с их звучным и богатым языком восполняли ту грубость и вульгарность Библии, которая была так мучительна для Августина в юности. И хотя его смущало показное благочестие матери (она сопровождала его в Милан), теперь он созерцал веру, которая объединяла имперского аристократа на кафедре и пожилую женщину из провинциальной глуши. Его стали раздирать противоречивые порывы – к карьере и к христианскому отречению, и в конце концов собственные амбиции стали вызывать у него омерзение. В дополнение к своим страданиям, по настоянию матери в 385 году он разорвал отношения со своей наложницей, чтобы вступить в настоящий брак. Та вернулась в Африку, поклявшись оставаться ему верной (в середине повествования о своем отречении от мира в Исповеди Августин, по крайней мере, имел милость запечатлеть ее решение, хотя у него так и не хватило решимости назвать ее по имени). Мы можем вообразить, что́ она чувствовала, уходя из жизни человека, который был ее спутником на протяжении пятнадцати лет, и оставляя очаровательного и талантливого сына-подростка на попечение своего любовника.[603]
В состоянии, граничащем с нервным срывом, и нездоровый физически, Августин дошел в 386 году до кризиса, которому суждено было снова принести ему спокойствие и определенность. Согласно его собственному рассказу, ключевой подсказкой был детский голос, прозвучавший над его головой в саду (похоже, у детей в Милане было хорошее чувство времени). Августин услышал повторяющиеся нараспев голосом ребенка слова «tolle lege» – «возьми, читай». Книгой, которая оказалась у Августина поблизости, были Послания Павла, которые он открыл наугад на словах из главы 13 Послания к Римлянам, которые сейчас составляют стихи 13–14: «Облекитесь в Господа Иисуса Христа и попечение о плоти не превращайте в похоти».[604] Этого было достаточно, чтобы полностью вернуть его к вере его матери, и это значило, что его планы жениться были оставлены в пользу безбрачной жизни. Вот и другая женщина оказалась отвергнута с презрением: невеста Августина удостоилась не большего, чем его наложница, внимания со стороны историков вплоть до новейшего времени. Когда Августин возвещает о своем разрешении от терзаний, Моника «ликует, торжествует и благословляет Тебя… Ты обратил печаль ее в радость, (…) более ценную и чистую, чем та, которую она ждала от внуков, детей моих по плоти». Толковать это материнское торжество можно по-разному.[605] Когда в более поздние годы Августин стал обсуждать концепцию первородного греха – той роковой трещины, унаследованной согласно его богословию всеми людьми через грех Адама и Евы, он рассматривал первородный грех как неотделимый от полового акта, который передает грех от поколения к поколению. Этот взгляд имел решающее по своим последствиям значение для отношения Западной церкви к сексуальности.
В
Там же, 131 [VII.15]; см. комментарий в: P.Brown,
Pine-Coffin (ed.),
Там же, 178–179 [VIII.12]. [Рус. пер.: Августин
