не может быть безоговорочно отождествлена с Градом Божьим, как показывает сама библейская история со времен первого убийцы: «Каин основал град, тогда как Авель, будучи странником, не основал града. Ибо Град святых – в вышних, хотя он и производит граждан здесь, внизу, и в их лице тот Град странствует, пока не придет время его Царствия». Иногда Августин бывает неаккуратен в выражениях, и, хотя он привержен принципу не отождествлять зримую Церковь в мире с Небесным Градом, на деле он все же отождествляет их.[614] По иронии судьбы значительная доля влияния «Града Божия» в последующие тысячу лет обязана своим существованием способности средневековых церковников расширять это отождествление в стремлении сделать церковь главенствующей на земле, приравнивая земной град к противникам церковной власти, таким как некоторые из правителей Священной Римской империи.
Споры с Пелагием
Вместе с тем другая часть энергии Августина была направлена в эти годы на участие в ожесточенном споре с учением британского монаха по имени Пелагий.[615] В конце IV века недавно принявшие христианство представители высшего класса в Риме были озабочены проблемой духовного руководства, и многие «святые мужи» спешили обеспечить им желаемое. После внезапного отъезда Иеронима в 384 году у Пелагия оставалось мало серьезных соперников. Центральной проблемой для него и для его духовного попечения было разобраться с установившимся теперь новым статусом христианства: присоединяются ли те богатые люди, которым помогает Пелагий, к Церкви, просто делая некий легкий выбор, без какого-то реального осознания, что они должны при этом преобразить свою жизнь?[616] Пелагия особенно беспокоило то, о чем он читал в ранних трудах Августина: значение, которое придавал Августин величию Бога, казалось, оставляло людей беспомощными куклами, которые могли запросто забыть о том, что они несут ответственность за свое поведение. Августин и некоторые другие его современники, мыслившие подобным образом, следовали идеям Тертуллиана, утверждавшего двумя веками ранее, что все человечество поражено виной, унаследованной от Адама, которую они называли «первородным грехом». Пелагию казалось, что это снабжает христиан ложной простительностью, позволяя им пассивно избегать любых нравственных усилий. Это привело его к утверждению, что наша богоданная природа не настолько повреждена, чтобы мы оказались неспособны делать что-то для нашего спасения: «Что мы способны видеть нашими глазами, это вовсе не наша сила; но в наших силах использовать наши глаза во благо или во зло… То, что мы в силах совершать всякое благо делом, словом и мыслью, происходит от Того, Кто наделил нас этой возможностью, а также помогает ей».[617] Как следствие, Пелагий верил, что природа «Святой церкви» основывается на святости ее членов: в точности то же говорили о церкви и донатисты, и это особенно должно было разжечь ярость Августина.[618]
По мере развития споров последователи Пелагия, делая
Цит. там же, 596 [XV.1]. Об этих отождествлениях см. там же, 335, 524, 920 [VIII.24; XIII.16; XX.11].
Было много споров о происхождении Пелагия, но Августин упоминает его как “Brittonem”: Frend, 694 n. 161.
Полезное обсуждение этого контекста см. в: Curran, “Jerome and the Sham Christians of Rome”.
Stevenson (ed., 1989), 232–233.
S.Thier,
