всё готово, и Михаил уже предвкушал долгую спокойную работу, как вдруг кунгас при полном штиле резко кинуло вверх и помчало куда-то, в невесть отчего образовавшуюся водяную падь. Тишина, царившая только что, разом нарушилась, казалось, что рядом заработал громадный цех, полный станков, машин, кузнечных молотов, пущенных на предельную мощность.
Только спустя несколько мгновений неосознанного страха Михаил понял, что где-то, пока ещё глубоко, под утлым их судёнышком прошёл кит, который вскоре и всплыл прямо по носу, разбудив океан, и с невероятной для его исполинского тела скоростью стал удаляться прочь, всё выше и выше выходя на поверхность. Казалось, на глазах рождается остров.
– Вот это махина!!! – удерживая кунгас на мёртвой зыби, возникшей в океане, ахнул Пряхин. – Глядит-ко! Глядит-ко, Иваныч!
Но Михаил видел уже и сам. Там, куда мчался исполин, на ровной глади воды возник второй, такой же стремительный, но чуть меньших размеров. Они неслись навстречу друг другу, высоко поднявшись из глубины. Линии их тел были плавны и красивы. Но новая, нечаянно возникшая волна сбила с ног Михаила, и он, падая, всё старался уберечь от удара камеру. Больно ударившись головой о банку, на какой-то коротенький миг потерял ощущение себя, и камера, так хранимая им, сорвалась со страхового ремешка и упала за борт.
А киты всё ещё мчались друг к другу по прямой, стремительно сокращая расстояние, и в тот момент, когда столкновение, кажется, было неминуемо, легко разошлись, едва-едва коснувшись друг друга телами. И от этого прикосновения в них словно бы возникли новые силы, и тела их, выгнувшись, легко ушли в пучину, чтобы через несколько коротеньких земных минут возникнуть на поверхности и снова, с ещё большим стремлением, кинуться друг к другу.
Напрасно в эти коротенькие минуты тишины и полного штиля пытался Михаил взвести затвор фотоаппарата: «Практика» не хотела работать.
– Где «Зенит»? «Зенит» где? Дай «Зенит», Константиныч! – кричал Михаил, сердцем ощущая и уже слыша снова гул громадного цеха.
– На базе оставили! На базе! Михаил Иванович! Ух ты! – кричал Пряхин, ворочая кормовым веслом и опасаясь, как бы нечаянная волна не опрокинула кунгас.
А они мчались друг к другу – два исполински громадных животных, поднявшись над океаном. И снова, страстно и бережливо коснувшись друг друга, разошлись они, но не нырнули в пучину, а легко полетели рядом, дыбя и раскачивая океан.
– Господи, играют. Ей-бог, играют! – орал Константиныч, бросив руль.
Киты играли. Они резвились в свободной пустоте океана, и два светила стелили им широкие дорожки алого, как кровь, и белого, словно молоко. В рассеянном слабеющем свете луны тела их поблескивали холодом опала – в обильном, набирающем силу свете солнца были они шафраново-нежными, глубоко наполненными Великим током жизни…
И опять разошлись животные, и опять океанская глубь поглотила их надолго. Люди решили – навечно.
Солнце смыло с поверхности чистого зеркала лунную дорожку, выжгло холодный её свет, и он поднялся над океаном лёгким туманом,
