в нормальные времена не были обставлены и многие дома зажиточных американцев. Сара свезла сюда все, что только приглянулось ее меткому взору из близлежащих городов: устаревшие игровые автоматы, которым давно место на свалке; резиновых уточек, гравюры, канделябры и свечи с ароматом свежеиспеченных булочек с яблоками, шерстяные ковры, искусственные цветы… Жители аэропорта будто не замечали нас: кто-то запаивал протекшую крышу, нахлобучив сварочную маску, а кто-то развозил дневную порцию молока на роликах и самокате. Большинство предпочитало ходить здесь прямо в домашних пушистых тапочках, а одна девушка, прошедшая мимо, красовалась в струящемся в пол вечернем платье. Это напоминало одновременно и райский уголок, и психиатрическую больницу, и работный дом. Делом здесь были заняты все и каждый, и именно это было страннее всего: ни секунды на отвлечение, ни мига даже на простое приветствие своего шествующего мимо лидера. Сара улыбалась им, а они не улыбались в ответ и продолжали работать. Идеальный порядок, так похожий на колонию строгого режима.
– Как я и говорила, все мои мучения того стоили. Лучшая точка во всем Анкоридже!
Я поняла, что Сара имела ввиду под этими словами, лишь когда оказалась внутри за круглой дверью, что автоматически отворилась для нас после подъема в верхнюю башню. Пункт этот, оборудованный и одновременно под рабочий кабинет, и под спальню, был усеян таким количеством художественного барахла, какое я не успела повидать за всю свою жизнь – личная коллекция Сары, и о каждой своей достопримечательности она разглагольствовала взахлеб, не забывая углубляться в излюбленные исторические детали. Я абсолютно ее не слушала, запрокинув голову: потолок в башне был полностью стеклянным, а оттого прозрачным, как и стены, выложенные из окон высотой в человеческий рост, что создавало эффект падения вниз, стоило подойти слишком близко к раме. Вся комната напоминала игрушечный шар, только без снега; вместо снега здесь были цветы, в основном розы и гортензии в горшках, разукрашенных так, будто на них обычной гуашью рисовали дети. Каждая деталь выглядела неординарной, вдохновляющей, врезающийся в память точно игла, но ничего из этого не шло ни в какое сравнение с золотым платном над дубовым столом Сары, до того большим, что могло бы спрятать под собой человек пять, не меньше.
На нем была изображена черноволосая женщина с черничной кожей, вышагивающая по преклоненным человеческим телам, как по лестнице. Ее наготу прикрывал лишь пояс из сплетенных человеческих конечностей, а у самой нее руки было четыре, и каждая из них складывалась в тот или иной символический жест. Само плотно, вышитое золотой каймой, было в идеальном состоянии: краски броские, насыщенные, но потертые. Было сложно угадать, сколько этой картине лет или даже столетий.
– Каларатри или Кали, – проследив за моим взглядом, озвучила Сара, и я немедленно вспомнила, что именно так обозвал ее Крис сразу после того, как рухнул практически ниц. – «Черная ночь». Одна из форм Парвати, жены
