при этом людьми.
Меж домов мелькнули тени, взвизгнул и затих снег.
Сенин сжал челюсти и кулаки и прибавил шагу.
– Чёрт… И вправду, не убьют, так разденут. А по такой погоде полчаса без пальто, это верное воспаление лёгких и та же смерть.
Стёкла окон светились чёрным глянцем. Звёзды остриями штыков целили ему в грудь. Скулил-заходился снег под ногами.
Хлопнула где-то поблизости подъездная дверь. Сердце выдало перебой.
Дома нависали над проспектом живой нестерпимой тяжестью. Давила тьма спереди и сзади. Деревья стояли вымороченными призраками.
– Дойду. Назло этому аду и всем его чертям дойду.
Он на ходу помахал руками, разогревая коченеющее тело.
– Меня так просто не возьмёшь, – прошептал он, обстукивая себе грудь и бока, и оттирая потерявшие чувствительность уши и щёки. – Рязанские, ребята хватские. Махно им, видишь ли, не нравится. Вам много кто не нравится. Вам, кроме себя, вообще никто не нравится. А Махно… Номах…
Сергей, забыв вдруг разом о морозе и об опасностях ночной Москвы, задумался:
– Номах… Номах…
Он шёл и повторял про себя это имя, продолжая хлопать себя по плечам…
Его ещё несколько раз допрашивали в ЧК. Иногда Агранович, иногда другие.
А когда пришла весна, Сенин собрал в чемоданчик одежду и еду на дорогу, зашил в подкладку деньги за последнюю изданную книгу и сел в поезд до Ростова, от которого было рукой подать до Украины…
Зверь
Конь под Степченко вздрогнул, споткнулся и с размаху грохнулся на сухую пыльную землю.
Человек ударился головой и надолго ушёл под чёрное одеяло беспамятства.
В беспамятстве Степченко вспомнилось, как бабка Мокрина рассказывала ему про конец света, то и дело грозя заскорузлым, чёрным от въевшейся земли пальцем, шепелявя и ухая:
– …И выйдя зверь из бездны. И глас его будя, как глас дракона, и дым и смрад от его пойдёть такой, что задохнётся всяк, к нему приблизившийся. И полетит от него во все стороны железна саранча и будя жалить всех до смерти…
– Бабка, не пугай, родненькая! – просил её маленький Степченко, но Мокрина была неумолима.
– Ты матку не слухался, бабке рожи поганые корчил. Было?
– Было. Но я боле не буду!
– То-то! Вот за грехи твои и будя табе. Придя зверь!
– Злая, злая!..
И Степчёнок, уткнувшись в ладони, начинал рыдать.
Бабка, большая и мягкая, как медведица, помедлив, обнимала его широкими руками своими.
– Ну, будя, будя. Поплакал и хватя.
Целовала в золотушную макушку.
– Никому тебя в обиду не дам, ни зверю, ни человеку. Ты ж моя отрада.
Она раскачивалась, гладила его по голове и Степчёнок успокоенный затихал.
…Когда темнота рассеялась, и боец сумел сделать несколько судорожных вдохов, от которых огнём загорелась грудь, он ощутил, что нога его болит
