частей! – выпучивая глаза и наливаясь багрянцем, орал на своих офицеров, лысый генерал-хорунжий. – Это предательство! Они дважды попадали в разрывы между подразделениями. Неизменно оказывались на стыках, в слабых местах. Как вы можете это объяснить? Эшелонированная оборона. Две лини окопов. И Номах проходит сквозь них почти без сопротивления. Что это? Я вам скажу! Это предательство, вот что это такое!
…Номах потерял свой ориентир, когда красно-раскалённая макушка солнца скрылась за горизонтом.
– Ну, что, вывел я вас? – устало крикнул он остаткам войска.
– Спас, батька! – откликнулось оно.
– И ни один бис, ни один мудрец, за всю жизнь не поймёт, как тебе это удалось, – сказал старый, тёртый, словно бы сошедший со страниц «Тараса Бульбы» боец.
Отравитель
Номах любил тот восторг молодой плоти, который охватывал его, когда он летел в сабельную атаку или, вцепившись в ручки «Максима», поливал свинцом вражеские цепи. Восторг этот был, словно песня, словно танец, заставляющий забыть обо всём на свете. И Номах включался в эти смертельные песни и пляски со всей страстью молодости.
– …Бой – это музыка, – доказывал он Аршинову, разгорячённый самогоном и буйством соловьёв за открытыми окнами. – Неужели не слышишь, сухой ты человек?
– Скажешь тоже… Бой – это работа, Нестор.
– Нет, – доказывал Номах. – Врёшь! Музыка! Песня! Пляска! Вот что такое бой.
Он отвлёкся.
– Люблю музыку. Ох, люблю. Победим, везде музыка будет. В домах, полях, на заводах. Везде. Музыка это сама жизнь, вот что она такое.
Аршинов посмеивался.
– Чепуха, Нестор. Эмоции. Такое институтке пристало говорить, а уж никак не командующему армией. Это девушки эмоциями живут, а тебе эмоциями жить нельзя. За тобой тысячи бойцов стоят. Немного времени пройдёт, и сотни тысяч встанут. Музыка…
– Эх, Петро… Сколько гляжу на тебя, не понимаю, как ты в анархизм попал? Анархизм – стихия, свобода. Это…
Номах взмахнул рукой, не находя нужного слова. Расстегнул пару пуговиц на френче.
– Это ж, как праздник. Праздник свободы. Я вот сейчас живу, и у меня каждый день такое чувство, какое только в детстве на Рождество или Пасху бывало.
– Ты, Нестор, разберись, анархист ты или поп, а то неясно получается.
– Да всё тебе ясно, товарищ Аршинов…
Номах высунулся в окно, вдохнул запахи южной степной весны, прислушался к птичьему пению. Чуть повернул голову, чтобы Аршинов лучше слышал его, и заговорил:
– Я, когда по тюрьмам сидел, знаешь, о чём больше всего тосковал? О запахах этих. В камерах ведь чем пахнет? Кислятиной тел человеческих, затхлостью, паскудной едой тюремной. И никогда вот такой свежестью. Живой землёй никогда не пахнет, травой, что только на свет вышла, почками, листьями…
Аршинов свернул тугую самокрутку, постучал ею по столу, выбивая случайные крошки.
– Я тюремного житья тоже вдоволь
