величия. А величие ведет к бессмертию. – Он коротко вздохнул и развел руками. – Все просто. Все стремятся задержаться здесь подольше, не в сердцах, так хотя бы – в памяти. А ты, значит, играешь?
Руфус снял руки с клавиш, переведя глаза на Верти. В них было удивление:
– Память, – прошептал он. – Ты прав, она сопоставима с вечностью. Но разве это просто?
– А разве нет? Сам посуди. Право на вечность дает талант. Механизм, толкающий нас к славе – это гордость. Без этих двух обстоятельств души задумываться о вечности не имеет смысла. Так ты тоже играешь? – в вопросе послышалась непривычная настойчивость.
– Ну так что с того? – нервная мелодия заскользила громче. Руфус решил уклоняться от прямых объяснений, насколько то будет возможно.
Верти подошел ближе, нагнулся и прошептал Руфусу на ухо:
– Может, покаешься? Выберешь другую сторону? Черное поле душу не спасет. – Он напустил на себя такую важность, словно, говоря это, исповедовал и отпускал грехи.
Руфус вдруг переменился в лице:
– Какие странные слова.
Верти усмехнулся:
– Я погляжу, ты – мастер маскировки. Тебя б на сцену.
– На сцену… – притворно задумался Руфус. – Весь этот пестрый рой актеров мне претит, – пробормотал он раздраженно. – Да и к тому, я и так – на ней. Значит, ты – в игре?
– Играю, – пробасил Верти. Он встал на колени, положив металлический крест на пол рядом с собой, и заиграл на рояле, за которым сидел Руфус. Мелодия в миноре была неподдельно искренней. – А, впрочем, ты прав, и мне претит.
– А что с крестом?
– Я же сказал, играю, – не отрывая рук от клавиш, ответил Верти шепотом.
Руфус молчал, искоса поглядывая то на Верти, то на его крест. Он напряженно о чем-то думал, однако Верти этого не замечал или делал вид, что не замечает.
Заретта пришла домой. По окнам карабкался холодный ветер, пугая злым дыханием. Он то и дело срывался, как плохой скалолаз, падал в пустой двор и вновь поднимался, цепляясь за водосточные трубы, скользкие подоконники, заглядывал в окна, что-то нашептывал шторам, и те раздувались, подобно парусам, не то от гордости, не то от страха, елозили по карнизам.
– Зима скоро… Завтра начнется… – Заретта села за стол. Перед ней лежала книга, подаренная Элем. – Вот бы перелистать один из четырех сезонов… Не хочу, чтобы была зима…
Привычка думать вслух, будто в комнате кто-то был, у Заретты появилась со смертью отца: так ее утрата становилось незаметнее, и боль притуплялась. Она хотела было открыть книгу, но отдернула руку. «Сегодня был солнечный день, и это небо, цветы немыслимые… А сейчас… Как быстро мы расстались… И все сразу стало таким холодным. Оборванный аккорд…» Она вновь потянулась за книгой, желая на этот раз ее раскрыть, но опять отдернула руку: раздался телефонный звонок.
– Белое поле тоже душу не спасает, – наконец проговорил Руфус. –
