Снег был темным, день почти прошел. Четыре? Полпятого? Я должен был встать и идти, пусть даже не гнутся ноги, пусть даже дорога в снегу! Если просто ждать, я снова усну!
Я опустился на колени и расчистил снег вокруг флажка. Когда я сметал свежие снежинки, пальцы наткнулись на выемки с замерзшим снегом. Старая колея! Кто бы здесь ни прошел, он шел по флагам! И если я буду держаться пути, он проведет меня к перевалу!
Я двинулся дальше. Несколько шагов – и приходилось склоняться и откапывать замерзший шов. Холод, словно вода, пропитывал одежду, просачивался в кожу. Содранные колени онемели. В лицо жестким снегом бил ветер. Опять. И опять. И все время.
Впереди затрепетал флаг, и еще один, и еще… Связки закаменели, мышцы пронзала боль. Чем выше я забирался, тем сильней валил снег. Он стукался о куртку и капюшон, рвался в ушах громом кимвалов. Подъем становился все круче, я шел все медленней – но земля выровнялась, а флагов больше не было.
Вдалеке я различил громаду какого-то здания. Заброшенный лыжный курорт? Я пошел к нему, и вдруг в проеме двери мелькнул огонек: там стоял человек с деревянным крестом на шее.
– Не заперто? – спросил я.
Он хохотал так, что не мог остановиться.
– Не заперто? – переспросил он. – Тут уже тысячу лет не заперто!
Мне выделили комнату на верхнем этаже: дортуар, где стояло восемнадцать коек, и целый шкаф простыней. Все только для меня. Стены были в метр толщиной, батареи пахали на полную. Пальцы рук и ног снова вернулись к жизни. Я ощутил не просто теплоту – это был мягкий, почти ласковый покой. И комната, и коридоры были обшиты сосной, и в буре, бушевавшей снаружи, мне показалось, что я качался в трюме океанского корабля. Да и утром, когда я проснулся, ноги раскорячились, будто от морской качки.
В полдень я похромал вниз: отобедать с десятком набожных фанатов лыжного спорта, которые вызывались сюда по доброй воле на всю зиму. Они рассказали: с тех пор как полвека назад прокопали тоннель, орден был в упадке. В середине прошлого столетия здесь было девяносто священников, теперь же приютом заведовали только трое, еще несколько служили в местных церквях, а новых людей не было уже лет десять.
Я был не единственным гостем: на перевале застряла группа лыжников. Они сидели кружком в столовой и всматривались в туристические карты. Кто-то раздобыл колоду других карт – игральных – и несколько человек с упоением резались не пойми во что. Из них бы получился неплохой состав для детективного фильма: чилийский доктор с пристрастием к Кьеркегору; канадский военный аналитик, отпускавший таинственные комментарии о Второй холодной войне; делец из Франции, в юности желавший стать иезуитским миссионером, пока как-то утром, в среду, не покинул семинарию, чтобы никогда в нее не возвращаться… Когда я спросил, почему, он не ответил – лишь сложил пальцы в щепоть, поднес ладонь к губам и медленно повел рукой, «закрыв молнию». Мне нравилась мысль, что он, возможно, скрывается на горе с тех самых пор – не оттого, что попал
