дерущимися греками и был уже почти у края рынка, когда увидел, как приближается конный разъезд римских легионеров, сопровождаемый пехотой в полной боевой амуниции.
– Облава! – выкрикнул на греческом один из воров, и мирные жители Иконии бросились врассыпную.
Павел понял, что в такой толпе ему было не сбежать. Тем более что стараются догнать как раз тех, кто убегает. Шансов спастись от конницы практически не было. Он просто сел между двумя лотками и прикинулся нищим, накинув на голову капюшон так, чтобы не было видно лица.
Центральный всадник в шлеме с опущенным забралом поднял руку и что-то скомандовал на латыни. Пешие римляне бросились вдогонку за убегающими иконийцами. Вслед за пехотой между рядов пустились конники, хватая всех, кто не успел удрать.
Только Павла в образе нищего не тронул никто. Он сидел себе и молился, скрестив руки на животе. Вскоре топот конских копыт и человеческих ног затих вдали вместе с ржанием и криками. Павел облегченно вздохнул, как вдруг из-под края капюшона он увидел… заветную плинфу. Жилистые старческие руки кололи на куске черного обсидиана орехи. Невозмутимый торговец-грек – судя по виду, ровесник Иконии – не обращая внимания на то, что происходит вокруг, продолжал колоть орехи.
Павел, готовый кинуться на старого маразматика, откинул капюшон и… увидел перед собой сапоги и тунику легионера. Тарсянин поднял глаза. Перед ним стоял начальник Иудейской храмовой стражи Луций.
…Избитый и окровавленный, с руками, привязанными к большой балке за плечами, апостол Павел ехал на телеге в обозе конного арьергарда. Его мутило от побоев, у него кружилась голова. Запекшаяся кровь из разбитой в очередной раз головы засохла на лбу и сковывала веки. Пот растворял эту кровь и безумно щипал все раны и царапины. А еще были мухи! Несносные насекомые садились на кровавые рубцы по всему телу и откладывали яйца, которые через несколько часов должны были превратиться в червей-личинок и разъедать плоть.
Путь из Иконии в Иерусалим был неблизкий, около шести тысяч стадий[4]. Шел третий день дороги, и Павел то и дело терял сознание, все чаще повторялись приступы эпилепсии. Но ему было безразлично его состояние. Больше всего он думал о Подголовном Камне Иешуа и сожалел о том, что пришел в Иконию слишком поздно, не успев добраться до реликвии.
Впереди маячила широкая спина Луция, бывшего друга и соратника Шаула-Павла. За все время с момента задержания тарсянина начальник стражи не сказал ни слова. Он просто исполнял свой долг перед иудейским Храмом, оставаясь верным самому себе и своему делу. При всей своей жестокости, лютости, беспощадности он не прикоснулся к Павлу ни разу, хотя и не запрещал легионерам бить его. Почему? Может, хотел, чтобы бывший раввин Шаул не дожил до конца пути и не принял позорной смерти на площади у Храмовой горы? Кто знает.
– Трибун[5], он опять вырубился! – обратился к Луцию один из стражников.
Голова Павла, нещадно засиженная мухами,
