орёл на обухе молоточка, зажатого в пальцах правой руки. Черты костлявого лица выглядели умиротворёнными. Трудно было поверить, что под гладким лоснящимся лбом ещё недавно роились коварные планы, а мирно сомкнутые узкие губы могли раздвигаться в зверином оскале, как было в тот день, когда Савлий, не дрогнув, пустил смертоносную стрелу в родного брата. На его повозке он ехал сейчас в своё последнее кочевание.
Где, Савлий, царь скифов, твоё властолюбие, где ярость битв, буйство пьяных разгулов?
Болел Савлий недолго. Лихорадка настигла внезапно и принялась терзать, словно пантера оленя. Напрасно вокруг шатра, где на подстилке из козьего войлока метался и бредил царь, знахари сыпали пепел костей, сожжённых на круглом жертвеннике. Напрасно поили больного горячительными отварами, а на раскалённые камни у изголовья бросали чёрные жилистые листья и мелкие красноватые корешки, выкопанные в новолунье. Ни пепел, ни дым не принесли облегчения.
Три дня и три ночи, сидя на пятках, восемь гадателей раскладывали и перебирали ивовые лозы. Прутья ложились то полной луной, то её половиной, но имя духа, наславшего немочь, не открывали. Липовой коре посчастливилось не более. Восемь по восемь раз было пропущено гибкое лыко между пальцами, не касавшимися ни рукоятки меча, ни тетивы лука. Выпытать злое имя не удалось. А как прогнать зло, если не знаешь, каким именем оно зовётся? Без имени нет на него управы.
«Пусть кость, вырванную из пасти чёрной собаки, сожгут и развеют по ветру», – пошептавшись, сказали гадатели.
Сказанное было исполнено, и снова без проку.
Всю ночь Савлий метался, хрипел и хватал сам себя за горло. На рассвете стан огласился криками. Кричали и плакали так, что пасшийся неподалёку табун царских коней в страхе умчался в степь.
– Умер! Оу-о! Умер! – вопили женщины.
Мужчины стали готовиться к кочеванию.
Те же знахари, что варили отвары и растирали коренья, вскрыли тело умершего. Бормоча заклинания, они удалили все внутренности, взамен положили сухие травы и пахучие смолы, в кожу лица втёрли прозрачный пчелиный воск.
Теперь, не страшась разрушений, Савлий, сын Гнура, внук Лика и правнук Спаргапейя, мог отправиться в сорокадневный переход. Предстояло объехать все стойбища и кочевья, раскинувшиеся на пути к Борисфену[1]. Сорок дней – это почти полторы луны, время долгое. Надо его пережить.
Спешите, скифы, увидеть царя! Спешите пройти с ним последнее кочевание. Идите те, у кого не счесть лошадей, и те, кто владеет одной кибиткой. Сюда! На зов бубенцов, на клёкот оберегов! За Савлием! Оу-о!
Влажная степь гудела от криков и конского топота. Прятались голенастые ибисы, кидались в лощины зайцы, замирали в норках сурки. И только жаворонки, повиснув в недосягаемой голубизне, продолжали петь весенние песни.
Глава II
Ночь акинака
С заходом солнца всё стихло. Луна, приподняв над краем земли свой круглый багряный щит, увидела степь, погружённую
Борисфен – древнее название Днепра.
