десятки романов, а потому в соблазнении Глафиры он применил весь свой многолетний опыт. Он возжелал Глафиру с самых первых минут их встречи, однако, зная то, что излишняя торопливость может навредить в столь тонком деле, вел себя сдержано и ненавязчиво. Давалось ему это с огромным трудом – слишком уж аппетитна была эта молодая женщина. Но и томление тоже было сладостно. Да и победа казалась столь близкой. Он чувствовал, что Глаша без пяти минут была его. Она, словно зрелый фрукт, готова была упасть к ногам терпеливого садовника.
Она пила кофе и тайком поглядывала на него.
– Позвольте, Глафира Сергеевна, я угощу вас отличным коньяком? – спросил он.
– Я не пью, – возразила Глаша и покраснела.
– Так я налью вам совсем немного. Коньяк хороший, и действие его лечебно.
«Этот тоже пытается меня напоить, – думала она. – Как говорил когда-то Махнев своему верному другу Игнату: налей ей водки, она поможет…»
Воспоминания о том, как она отдавалась одновременно двум мужчинам, бросили ее в жар. Меж ног стало предательски мокро, легкие покалывания распухшей вульвы сводили с ума.
«Интересно, какой у него член?» – греховные мысли снова не давали покоя.
– Хорошо, налейте немного.
Темный напиток тяжело булькнул о дно пузатой рюмки, запахло дубовой корой и травами.
– Я хочу выпить за вас, Глафира Сергеевна. Я безумно рад, что вы оказались в моем доме.
Они выпили. Она поморщилась.
– Съешьте ломтик лимона.
Она послушалась его и тут же скривилась от кислоты.
– Я просто работаю у вас…
– Конечно-конечно. Но вы знаете, иногда мне кажется, что я знаю вас очень давно, будто мы знакомы с вами всю жизнь.
– Пойдемте дальше, перебирать ваши книги.
– Успеем. У нас довольно времени. Можно, я почитаю вам стихи?
– Читайте, – улыбнулась она.
– Я хочу прочитать вам одно из недавних стихотворений поэта Тютчева.
О, как на склоне наших лет
Нежней мы любим и суеверней…
Сияй, сияй, прощальный свет
Любви последней, зари вечерней!
Полнеба обхватила тень,
Лишь там, на западе, бродит сиянье, —
Помедли, помедли, вечерний день,
Продлись, продлись, очарованье.
Пускай скудеет в жилах кровь,
Но в сердце не скудеет нежность…
О ты, последняя любовь!
Ты и блаженство и безнадежность.
Глашу взволновало и само стихотворение и то, как Горелов его читал.
Прочитав, он немного разволновался и покраснел, карие, чуть выпуклые глаза его увлажнились. В эти минуты он казался особенно красивым. И так же, как у Махнева, ворот его белоснежной, модной сорочки был расстегнут, обнажая начало темных волос на груди.
– Глафира Сергеевна, вы молоды, а я в летах.
