и попали на пир, на симпозион – прямо как участники античных диалогов. Да, мы – древнегреческие философы, не иначе! Каждый из вас сегодня – мудрец, инкарнация древнего мыслителя! Я, например, Сократ. А что – лицом не Аполлон, не написал ни строчки, смущаю молодежь, – он указал рукой в сторону Поповича и Драгомарецкой, – вредными речами. Чем не Сократ?
Скобельцын заливисто рассмеялся, добавил в вино добрую порцию воды и внимательно оглядел Воскресенского.
– Вы, молодой человек, явно Платон, мой благодарный ученик. Вы, как и он, высоки ростом, пытливы умом, что следует из Вашего великолепного вопроса, а также тверды в убеждениях. Вы любите Гомера?
– Я… не… не слишком, – испуганно-смущенно ответил Воскресенский. – Но понимаю, как бы…
– Его величие? Да?
Окончательно сбитый с толку собеседник вновь кивнул.
– Всё сходится! Платон тоже Гомера не любил, считал вредным для общественного блага, для моральных чувств подрастающего поколения. Но при этом уважал безмерно. Цитировал, где надо и не надо. Знаете ли, для Платона Гомер был чем-то вроде наваждения. Чем-то вроде навязчивого, прилипчивого кумира, которого он пытался преодолеть, презреть, изринуть из себя – а тот как будто его не отпускал. Известная история, друзья мои. Великие личности, которые повлияли на наше развитие, постепенно становятся нашими врагами. Да-да, мы поначалу влюбляемся в них, согласуем с ними наши мысли, пытаемся им буквально угодить – а потом наступает охлаждение. Но это не охлаждение! Это, напротив, распаление. Мы не можем простить бывшим кумирам наших заблуждений, и начинаем мстить. И им, и себе. Именно этим страшны неофиты, новобранцы религиозных и политических течений. Они стремятся не только отречься от себя прежних, но и максимально навредить воззрениям, от которых отказались. Страшен христианин, разочаровавшийся в Христе. Он непременно начинает требовать истребления христианства самым вероломным путем. А выкресты, бывшие иудеи? Не они ли суть подлинная причина самого лютого антисемитизма? Или те же христиане, которые одновременно и продолжатели иудаизма, и настоящие иудеи – по их же собственному мнению, и одновременно антииудаисты…
Воскресенский, у которого густо выступил на щеках румянец, подобострастно кивал, не отрывая взгляда от Скобельцына. Остальные на речь не реагировали.
– Возвращаюсь к Платону и Гомеру… Платон, опять же, и цитировал слепца, и предлагал запретить его сочинения, и при всём этом называл его величайшим поэтом.
– А запретить я его хотел… зачем? – спросил Воскресенский.
– Примат этики над эстетикой, мой друг. Величайшая чума человечества – стремление положить художника на Прокрустово ложе нравственности. Вас, дорогой Платон, возмущали портреты Богов и героев в гомеровском изводе. Боги должны выражать идею абсолютного Блага, а не смущать сердца людей своими
