у меня метаболизм мысли ускорился… Стоп. Мысль замерла. Это же… Николай! Николай Романов, мой герой-баритон. Стоит прямо за янтарной старушкой и задумчиво, едва заметно улыбаясь, смотрит куда-то в пространство. Интересно, он меня заметил? Как у него со зрением? Если хорошо, то мог и узнать. Но тогда почему не смотрит на меня? Так. Он один? Рядом с ним вроде никаких привлекательных особей женского пола нет. Значит, один. А может, он внук янтарной бабульки и она тоже, как и бабушка Саша, петербурженка? Вот был бы поворот.
Но что это? Мою вспыхнувшую от прилива гормонов физиономию внезапно обдает волной легкого, но очень неприятного бриза с запахом библиотечной пыли. Как оказалось, мой профессор в ярости перелистнул последнюю страничку обратно и, шикнув мне что-то вроде «твою ж мать», только без гласных, продолжает транслировать Мендельсона. Елки-палки. Я не увидела da capo al fine – то есть повторить предыдущую часть до слова «конец». Теперь надо срочно найти «конец» в тексте. Ищем, ищем, где же этот чертов fine… Однако тут мои поиски прерываются нечленораздельным бормотанием профессора. Он шипит, как гусь, из-под пальцев у него вылетает одно и то же арпеджио, которое он лихорадочно повторяет, пытаясь внушить мне очевидную, с его точки зрения, мысль. Так. Думай. Если он играет сначала, то вряд ли успел докатиться до переворота. А! Надо перевернуть еще одну страничку назад. Начало на ней. Фуф. Листаю и буквально впиваюсь в текст, чтобы снова не пропустить переворот, который точно будет, потому что на этой страничке слова fine нет. Так и тянет поднять взгляд на Николая. Но не могу. Представляю, что скажет мне профессор после концерта. Мне так стыдно, что хочется сдать свой красный диплом, и по цвету я сейчас наверняка переплюнула его красноту оттенков на пятнадцать. Но всему приходит конец. Вот он, долгожданный переворот, действительно последний. Я знаю, что больше не надо листать, но посмотреть на хоры не могу. Мне стыдно даже перед Николаем.
Профессор взмахивает руками, вспархивает вместе с последним аккордом с банкетки и стремительно начинает кланяться. Зал рукоплещет. Я как ртуть вытекаю к спасительной портьере, за которой находится дверь в артистическую. Еще чуть-чуть, и меня размажут. И на Николая я так и не взглянула. А уйти сейчас – это значит окончательно пасть в глазах профессора.
Впрочем, почему бы нет? Что может быть хуже, чем допущенный мной косяк, за который меня все равно никогда не простят? И я, хватая пальто и сапоги в пакетике, выскакиваю, не дожидаясь профессора, на лестницу и бегу в туфельках через служебный вход на Михайловскую улицу, а оттуда прямиком на Итальянскую, где двери для простых смертных, – караулить Николая у выхода.
Ноги в капроне и шпильках почти не чувствуют холода мартовского, не желающего сдаваться весне вечера, глаза снова напряженно вглядываются в лица и силуэты, как еще недавно вглядывались в ноты, паузы, бемоли и диезы. И вот наконец Николай выходит из дверей в общем потоке, склонившись и ограждая приобнимающей рукой от толпы
