средь них татей да разбойников, во всяком случае, не столь, как в золотарях. Ну, а охоту я с детства уважаю, это говорил уже, про то и артельщики мои все знали да и в деревне многие, и дед там один был… вот даже имени его не помню, древний дед, за сто лет уже ему было, нашёл меня в бараке, сам пришёл и ружьё принёс. «Купи, – говорит, – ружьё моё». Глянул я ружьишко это, смотреть на него без слёз нельзя, древнее, как и дед этот, ржавое, всё болтается, приклад проволокой перетянут, ну чтоб совсем-то не развалился. «Не надобно, – говорю, – ружья мне, есть у меня ружьё». А дед не отступает: «Это лучше», – пристал, как лист банный, а тут ещё и мужики собрались, да давай ставки делать, ну понятно, хотели они деда этого осмеять, кто, мол, на сто шагов в шляпу попадёт. Да ты представляешь, дед и на это согласен. Ну, тогда я и согласился, из уважения к старику, цену он назвал смешную, я даже хотел больше дать, чтоб он ушёл и не уговаривал меня, не позорил перед мужиками. Берёт он, значит, у меня деньги и говорит: «Я тебе его совсем продаю». Я смеюсь: «А как ещё, дедушка, ещё продавать-то можно, по запчастям што ли, или на полдня? Полдня моё, полдня снова ваше будет?» Мужики хохочут. «Нет, – говорит дед, – скажи, я совсем его покупаю, да громко скажи, чтобы все слышали». Ну и сказал я, что требовалось, все тогда подумали, что это шутка такая. Ушёл дед, а к вечеру помер. Бросил я ружьишко это под нары, да и забыл про него, да как оказалось ненадолго, с ружьём моим, с тем, которым я так гордился, беда приключилась. Вовка – шалопай, пацан у нас в помощниках был, нет, я к нему без претензий, коль твоё ружьё, то в чужие руки его давать не смей, правило такое есть, а я вот… Убери, говорю ему, ружьишко под нары мне, а он, из лучших намерений, конечно, в мешок его завернул, из-под соли… Как увидел я это дело, плохо мне сделалось – всё ржа съела: и ствол воронёный, и механизмы хитрые, что внутри с пружинками, и курочки точёные. Мастер там авторитетный был, ничего сделать нельзя, говорит, видишь, говорит, все пружины ломаются, соль в себя натянули. Вот и вспомнил я тогда про дедову одностволочку. Да и рыбалка у меня в ту осень не заладилась, пошёл в тайгу и, представляешь, каждый выстрел удачный, как бах, так в сумку, как бах, так снова в сумку, даже подранка никогда не было, – Арсений быстро разобрал щучью голову, при этом даже не взглянув на неё, смачно обсосал и, покидав кости в костёр, продолжил.
На лице Лизы не было и тени улыбки, Серёгин тоже не проронил ни слова, лишь закинул в рот кусочек сахару и запил его остывающим чаем.
– Ну, приехал я домой и охотой занялся, всю деревню в сезон дичью снабжал: так раздавал, коптил, солил, скупщикам сдавал. Я тогда лучшим охотником считался, по конкурсу у них, значит, первую премию взял, пятьдесят рублёв, значит, половину припасами дали, а половину, значит, деньгами. Вот пока эти конкурсы всякие, там ещё по мишеням стреляли, захворал я шибко. Вот тогда и познакомился я с твоей бабушкой. – Он обнял свою кружку обеими ладонями, отхлебнул из неё, улыбнулся, глядя на притихшую Лизу, и вновь заговорил. – Всё болело, ничего не помогало, лекарь из Енисейска приезжал, брюхо хотел резать, не дался
