промерзшее нутро, раз мысли кружат вокруг самого страшного воспоминания в ее жизни, не давая и глаз прикрыть.
Кипяток лился в чашку, согревая ее холодные керамические бока, заставляя какао-порошок на самом дне превращаться в насыщенный сладкий напиток. Присев на узкий стул в кухне, где с трудом помещались холодильник и плита, Ольга щелкнула настенным светильником, заставив его торопливо подсветить все вокруг белым светом. И уставилась куда-то в пустоту, бледная, худая, с грязными черными волосами, у корней которых уже начали проступать светлые, почти белые волоски.
…Тот день помнился ей вспышками – спокойная, но раскрасневшаяся мама, застывший над Олей отец и она сама, маленькая, со светлыми, криво заплетенными неумелыми руками косичками, не понимающая, что только что произошло, что разрезало их семью и отрубило их будущее. Ей казалось потом, что они стояли так вечность – бежали минутки, скользили часы, сменялись годы и эпохи, а они все стояли и стояли, будто от этого все могло измениться, все могло сохраниться в первозданном, нетронутом виде, будто мама могла вынырнуть и, убрав с лица прилипшие волосы, улыбнуться, заставив проступить все свои морщинки.
Но вечность прервалась, и сорвал ее звук – трубный, дробящийся, гулкий. Оленька не поняла сначала даже, откуда он идет, почему он такой странный. И, только задрав голову к побелевшему, посиневшему лицу отца, поняла, что это именно он взревел этим страшным криком, отпустил вопль куда-то под потолок и наконец дернулся вперед, отмер, запустил руки в горячую воду, продолжая исступленно, негромко выть…
Ольга будто вынырнула из черных воспоминаний, и они потекли по ее лицу густыми, вязкими потоками, заставляя задохнуться от непрошенных слез. Встав рывком, она все же дернула дверцы шкафа и выудила из его недр бутылку с закопчено-бронзовой жидкостью. Плеснула прямо в какао, выпила залпом, жмурясь и кривясь лицом. Слезы не хотели останавливаться, и она тихонько всхлипнула, опутанная воспоминаниями, как колючей проволокой.
…Дальнейшее она помнила смутно, и благодарила за это собственную психику, защитившую ее хоть немного от этого развернувшегося кошмара. Отец вытаскивал маму, но сил его не хватало, и он дергал ее, большую, широкую, то доставая из воды, то снова окуная, ревя, как пароходная сирена, как загнанный в клетку зверь. Мать, обмякшая, со свесившимися руками и прикрытым волосами лицом, будто танцевала в его слабых руках, и этот последний жуткий танец завораживал.
Оленька все-таки расплакалась, напуганная скорее не спящей под водой мамой, хотя в ее возрасте уже бы следовало все понять, а отцовским диким криком. Она зашлась слезами, стоя в дверном проеме, девочка с огромными глазами, полными слез, но папа не обратил на нее никакого внимания. Взрослая Ольга ненавидела его за это – он мог бросить доставать мать, но потом обязательно должен был вывести ее, собственную дочь, еще ничего не понимающую, из комнаты, и тогда в ее голове не осталось бы всего, то что происходило после…
Он уложил
