(ИКП) обязательна. Пропуск на лекцию – по партийным билетам с дополнительным предъявлением студенческих удостоверений.
Столь строгий порядок слушания лекции и инкогнито лектора вызвали всеобщий интерес. Начали гадать, судить и рядить. Некоторые обращались даже лично к ректору ИКП, Михаилу Николаевичу Покровскому, но тщетно. Само здание ИКП (до революции в нем помещался лицей имени цесаревича Николая – Москва, Остоженка, 53) начало принимать торжественный вид. Наскоро сочинялись лозунги, и их старательно выводили белой краской на красных полотнищах. Вывешивались портреты основоположников марксизма, исполненные масляными красками и одолженные, видимо, по столь торжественному поводу у других высоких учреждений. Уборщицы мыли и натирали «во внеочередном порядке» полы. Рабочие чистили двор. Библиотекарши выставляли лучшие книги. Трубочисты лазили по крышам, профессора заняли очередь у парикмахера.
Мы продолжали гадать: в связи с чем устраивается вся эта «потемкивщина». Старожилы-уборщицы рассказывают нам, что подобный переполох происходил у них в случае «высочайшего визита», но ведь Зиновьев, Бухарин, Угланов бывают здесь запросто, следовательно, приезжает не кто иной, как сам Михаил Иванович «Калиныч» – подсказывали нам уборщицы.
Однако если в глазах «простого народа» Калинин был «красным царем», то мы, «красные профессора», измеряли вождей революции по нескольку иному масштабу – политическому и теоретическому. И, с точки зрения этого масштаба, нам казалось, что «Калиныч», хотя и симпатичный старичок, но как политик чужая тень, а как теоретик – круглый нуль. Впрочем, визит «президента»– тоже событие для Института. Мы готовы были снисходительно выслушать и Калинина.
Я занимал комнату в общежитии ИКП на Пироговке. Чтобы не опоздать на важную лекцию, я приехал на полчаса раньше. И неожиданно для себя застал Институт в великом трауре.
В коридорах толпились студенты и тихо, почти шепотом, разговаривали о чем-то таинственном. Профессора успели побриться, но веселее от этого не стали. Торжественная печаль переживаемого момента лишь еще резче подчеркивалась видом их свежевыбритых лиц. Они говорили на темы истории древних вавилонян – «беспартийная» тема, казалось, была нарочито выбрана, чтобы уйти подальше в глубь веков от неприятной современности. Уборщицы, уже в белых халатах и красных платочках, поглядывали исподтишка то на студентов, то на профессоров, явно недоумевая, чего это люди повесили носы накануне столь великого события.
Только наш всеобщий любимец – швейцар Дедодуб – стоял на своем «революционном посту» спокойно и невозмутимо. Не без важности любил он повторять:
– Честно служил четырем царям и всех четырех пережил.
– Последним был Николай Кровавый. Сколько же вам выходит тогда лет, Дедодуб? – спросил я его однажды.
– Последним был Ленин, – увильнул он от прямого ответа.
Между прочим, когда я начинал просвещать Дедодуба, говоря, что Ленин вовсе не был царем, а
