множество дорог и мы так плохо понимаем, что последствия нашего выбора могут сказываться десятилетиями. Помню, как я, когда мне самой исполнилось тринадцать, твердо решила сделаться разговорчивой и раскованной, чтобы легче было вырваться из мира моих родителей с их безмолвными обедами и длинными книжными вечерами, нарушаемыми лишь мерным боем часов. Мне было чуть больше семнадцати, когда я встретила Неда Главера, красивого остроумного мужчину двадцати с лишним лет, владельца кабриолета “крайслер”, прекрасного рассказчика.
Ночью я сказала Неду:
– Ну, теперь по крайней мере понятно, откуда это в Бобби.
– Что “это”?
– Все. Вообще все, что в нем есть. Или чего в нем загадочным образом не хватает.
– Да ты его просто терпеть не можешь!
– Я не желаю ему ничего дурного, – отозвалась я. – Но сейчас у Джонатана очень важный период. И я не уверена, что ему полезно так много общаться с таким мальчиком, как Бобби. Тебе не кажется, что интеллектуально Бобби немного отстает?
– Милая, это просто детское увлечение, и оно скоро пройдет. Надо чуть больше доверять своему ребенку. За тринадцать лет мы уж наверное вложили в него кое-что.
Я ничего не ответила. Я хотела сказать ему: “Это я кое-что в него вложила, а ты пропадал в своем кинотеатре”, но промолчала. Мы лежали, засыпая. Ни о каком сексе не могло быть и речи. Для меня это было совершенно исключено. Но время еще есть, думала я.
Может быть, мои попытки сохранить дружбу с Джонатаном были слишком назойливыми. Может быть, мне не следовало так настырно лезть к нему в душу. Но я просто не могла поверить, что мне понадобится какая-то особая твердость и дипломатичность в общении с собственным сыном, с моим болезненно уязвимым ребенком, еще совсем недавно делившимся со мной всем, что приходило ему в голову. Ведь мы так много играли вместе, обменивались секретами…
Мы перестали играть в карты, ходить в субботу по магазинам. Бобби продолжал расхаживать в голубой ветровке, а порой и в рубашках Джонатана. Часто оставался ночевать. Мы стелили ему в комнате Джонатана на раскладушке. Со мной он был неизменно корректен в своей несколько искусственной иммигрантской манере.
Однажды мартовским утром я резала грейпфрут на завтрак. Джонатан сидел за столом в кухне. Бобби в тот день с нами не было.
– Неплохая погодка… особенно для утиной охоты, – сказала я.
– Ага, – отозвался Джонатан, – для утиной охоты.
Он пародировал мою интонацию, мой южный выговор.
Наверное, мне следовало пропустить эту шпильку мимо ушей. Проигнорировать ее и продолжать готовить завтрак. Но я не сдержалась и, повернувшись к нему, вежливо спросила:
– Что ты сказал?
Он самодовольно ухмыльнулся.
Я повторила свой вопрос:
– Милый, что ты сказал? Я не расслышала.
Он встал и направился к двери, бросив на ходу:
– Обойдемся
