одну, кого не в силах заменить никакая другая. Что за парадокс! И в чем тут заблуждение?… Быть может, в очевидной незначительности разницы или в иной, столь же несомненной очевидности веса и значимости этой разницы?… Что-то из этого – явная фальшь, вот только что? То ли, что возникло в результате неторопливых размышлений, или то, что сию секунду озарило мозг своей ощутимой истиной?…
«Зря я пил, – подумал он. – Невозможно мыслить ясно, имея в крови этот мерзкий алкоголь».
В Средместье он возвращался пешком, шаг за шагом. Никуда не спешил. Ягода был прав: не всякий создан, чтобы перерабатывать свои часы и дни, свои занятия и отдых в истинную жизнь. Другое дело, должна ли истинная жизнь, такой ее стиль, как у Малиновского, например, вызывать зависть? Являются ли обязательным показателем высшего уровня активность и попытки хватать жизнь, сколько удастся? В таком случае, идеалом стоило бы считать человека-кита, плывущего с вечно открытым ртом и поглощающего все, что он ни повстречает, отбор для усвоения оставляя организму.
Так или иначе, мнение Ягоды о Малиновском стало довольно неожиданным. Майор как бы желал дать Боровичу понять, что тот должен скорректировать свой легкомысленный взгляд на Малиновского, словно бы хотел ему сказать: «Присмотрись к себе и убедись, что ценность твоя не превышает его ценности, а может, даже и не дотягивает до нее».
«Забавно, – пожал плечами Борович. – Он просто объяснил мне, что даже если польза от Малиновского невелика, то моя, пожалуй, равняется нулю».
На самом деле Борович не чувствовал себя задетым. В глубине души он даже мог радоваться своей социальной неприменимости. И лишь один вопрос вдруг возник у него: так ли, как и Ягода, он не нужен себе самому?… Не хотелось об этом думать, но вопрос возвращался с механическим упорством. Он даже не заметил, как вошел в ворота некрасивого доходного дома на Маршалковской, не заметил лестницы, по которой ходил несколько раз в день, и только на четвертом этаже остановился у дверей своей – вернее, принадлежащей госпоже Прекош, – квартиры.
У него, собственно, не было намерения идти домой, но поскольку он добрался сюда, то вынул ключ, открыл дверь и как можно тише ее затворил.
Среди четырех съемщиков госпожи Прекош он один удостоился доверия и получил собственный ключ. Другим приходилось звонить и ждать, пока откроет горничная либо сама хозяйка. Когда два года назад он нанимал комнату, пришлось согласиться с этим режимом.
– Это непременное условие, при всем моем уважении, – говорила госпожа Прекош, стягивая полы плюшевого халата на своем выдающемся бюсте. – Порой съемщик теряет ключ или возвращается под хмельком. Слово чести – не могу.
– Но ведь в объявлении говорилось, что вход беспрепятственный, – напомнил Борович.
– А кто же вам создает препятствия? Да боже сохрани. Каждый может приходить и выходить, когда пожелает, может приводить, кого хочет и когда хочет.
– Ну,
