к двери.
– Я еще тебя увижу до отъезда в Шарлоттсвилль?
– Я зайду к тебе на неделе.
– Спасибо. Послушай, я ведь вовсе не хотел тебя обидеть, – начинает он, уперев руки в бока. – И уж точно не собирался поучать тебя в манере епископа Мура, твердить, чтобы ты не слушал свою музу. Просто я за тебя волнуюсь. Молю Бога о том, чтобы она оказалась просто жуткой галлюцинацией, явившейся нам из-за хереса.
– Ты прав, Эб.
Его плечи расслабленно опускаются.
– Так она нам в самом деле привиделась?
– Нет, – отвечаю я, приоткрыв дверь. – Ты прав в том, что мне, увы, действительно есть дело до того, что думают обо мне окружающие меня болваны.
Отпечаток тела Линор на снегу не дает ровным счетом никаких подсказок, где ее искать. Следы сажи, оставленные ее платьем, указывают на место, где она лежала, но вокруг снег абсолютно чист.
Однако мне всё же удается заметить несколько пар следов, ведущих к ее пепельному отпечатку на снегу – и от него. В воображении тут же всплывает толпа негодяев, которые сперва преследуют ее во мраке, потом заманивают в ловушку, убивают и бросают в реку…
Пошатываясь, направляюсь домой, растирая виски в отчаянной попытке сочинить пару стихотворных строк, чтобы убедиться, что моя муза еще жива – как бы я ни пытался прогнать ее, а ее судьба очень меня тревожит. Умом всё еще владеют алкогольные пары, и я вдруг замечаю, как это на самом деле сложно – просто идти прямо, не говоря уже о сочинении стихов, требующем едва ли не математической точности.
Я преодолеваю еще один квартал и вижу темнокожего раба, кузнеца Гильберта Ханта, местного героя, спасшего не одну жизнь, когда загорелся Ричмондский театр. Гильберт сосредоточенно бьет молотом по наковальне. Сколько себя помню, его ритмичные удары всегда аккомпанировали симфонии жизни Ричмонда, будто перкуссия, но этим утром мне кажется, будто старина Гильберт колотит меня прямо по черепу.
Ветер меняет свое направление, и кисловатый хмельной дух от пивоварен, выстроенных вдоль реки, наполняет воздух. Желудок у меня сжимается. Из-за угла выезжает экипаж, а меня накрывает новый приступ тошноты, такой силы, что мне становится всё равно, кто увидит мои позорные мучения. Не в силах сдерживать рвотных позывов, я падаю на четвереньки, и содержимое моего желудка потоком изливается на снег.
При приближении к дому я первым делом заглядываю в кухню – в одну из нескольких деревянных построек, расположенных за поместьем, где хранятся кухонные принадлежности, посуда и пряности, а в воздухе стоит сладковатый запах поджаренного мяса. Отец никогда сюда не заходит, и его отсутствие, а также огонь, который всё время пылает в жаровне, а еще собравшаяся здесь компания превращают комнату в самое теплое и приятное местечко во всём поместье.
– Доброе утро! – приветствует меня Джим, наш седовласый слуга с голосом грубее наждачной бумаги. Он стоит у стола по центру кухни и нарезает лук, от запаха которого тошнота у меня только усиливается.
– Доброе
