Никто не писал и не беспокоил. Никто не знал, где он и что он. Он исчез для всех. И это было лучшее, что он мог сделать за последнее время. Впечатления и опыт складывались в слова, слова – в смыслы, смыслы в предложения, предложения – в продолжение его самого. Ему было хорошо и вольготно. Свободно. Лазоревое небо над головой переливалось и искрилось вешней юностью, вечной молодостью. Он чувствовал себя бессмертным. У него в запасе было всё время мира. Вечность. Можно было проживать каждый день одинаково беспечно, не торопясь, откладывая всё на завтра, которое обязательно, несомненно, всенепременно наступит. Ему всегда будет столько, сколько сейчас. Он никогда не изменится. Морщины не избороздят кожу, седина не припылит виски, тело не подведёт. Этот день навсегда застынет во времени и пространстве и будет повторяться раз за разом, как собственное отражение в бесчисленной анфиладе зеркал, искривляясь, кривляясь, но не изменяясь. Не изменяя себе. Не изменяя себя. В какой момент время начинает обратный отсчёт? Он сидел перед окном в кабинете и заканчивал выводить чернилами мысль. Как вдруг щёлкнуло. Вроде бы ничего не изменилось, но что-то внутри надломилось и начало едва ощутимое движение. Александр оторвал взгляд от бумаги и перевёл его на дорогу. Стук копыт кобыл. Был. Пыл. Пыль поднялась от высохшего на апрельском солнце гравия. Зачем едет? Что забыл здесь? Кто он? Уже и не вспомнить. Павел. Александр словно проснулся. Он вскочил с места и быстрыми шагами пошёл ему на встречу. Павел румяный, посвежевший и словно будто даже помолодевший, неспешно спрыгнул со своего рысака и, с любопытством оглядываясь по сторонам, направился ко входу. «Вот значит, куда ты себя, братец, в добровольную ссылку отправил», – послышался его весёлый, звенящий голос. «Зачем? Зачем вторгся? – начал вскипать внутри себя Александр, но кратко кивнул и сухо пожал руку Павла. – Как я рад». Всё не то. Всё не искренне. Не об этом он хотел говорить. Не об этом хотел молчать. Целостность оболочки его мира была резко нарушена. Бесцеремонно и безвозвратно. Ему стало физически больно. Как если бы его выскоблили холодным скальпелем из материнского чрева. «Новости у меня для тебя», – сказал Павел. Сердце ухнуло вниз и зависло в пяди от земли. Еще не разбилось вдребезги. Готовилось. Но ещё можно остановить. «Уходи, уходи, не смей. Просто уходи. Безвозвратно. Безответно. Не нужно мне твоих новостей. Не смей говорить мне об этом вслух. У меня. Дома. Как смеешь ты ради ЭТОГО ко мне приезжать?!». Ненависть, ненависть. Залило всё чем-то чёрным, вязким, тягучим. Не отмыться вовек. Пауза повисла в пронизываемым тёплыми бронзовыми лучами, благолепном воздухе апрельского вечера. «Что ж ты меня не пригласишь внутрь? Так и будем здесь стоять?» – не выдержал, наконец, Павел, методично начав постукивать костяшками пальцев по каменным перилам лестницы, ведущей ко входу в дом. Вена на на виске Александра напряглась и запульсировала, ноздри расширились, он до хруста сжал за спиной кулаки. Александр не хотел пускать его дальше, к себе, но здравый смысл шептал, что это глупо. У него не было ни одной, ни малейшей причины ему отказать, кроме клокочущей