индивидуальностей и разновидностей. Когда мы испытываем чувства любви или ненависти, когда мы веселы или печальны, наше ли собственное чувство возникает в нашем сознании в сопровождении бесчисленного множества мерцающих оттенков и глуховатых, сокровенных перекличек, которые превращали бы его в совершенно свое, личное? Если бы так, нам бы всем быть писателями, поэтами, музыкантами. Увы, мы замечаем лишь поверхность душевных состояний. От чувств, от встречных лиц нам остается общий вид, который раз и навсегда отпечатлелся в речи, потому что в целом речь себе равна, и она звучит в привычном мире для всех людей. Мы живем среди общих мест и обиходных символов. Но то тут, то там, в массе существующих по привычке людей рождаются души, несколько отрешенные от жизни. Эта отрешенность есть своего рода невинность, чистота созерцания, слышания, мышления. «Если бы отрешенность была полной, если бы душа более не погружалась в деятельность ни одной из своих способностей восприятия, то такая душа принадлежала бы художнику, какого еще мир не видел…». К сожалению, не рождается всеодаренных людей; чаще лишь «с одного боку приподнимается завеса. Небо с какой-то одной стороны забывает привязать восприятие к потребности». Кто любит цвет или форму ради них самих, тот способен преподнести их зрителю неповторимо, минуя стереотипы и предрассудки, «посредничающие между глазом и действительностью». В этой уникальности и осуществляется самая большая претензия искусства, заключающаяся в «раскрытии природы» (Bergson Н. (Euvres. Р., 1959. Р. 460-461).
Пеги в разговоре со своим другом Жозефом Лотом в сентябре 1912 г., в разгар нападок на А. Бергсона со стороны католических теологов, философов-томистов, но также представителей светских философских школ и течений, среди которых были и друзья Пеги (Ж. Бенда, Ж. Маритен), объясняя себе и собеседнику одну из причин рационалистической критики Бергсона, заметил с оттенком явного упрека в адрес своего бывшего учителя: «Бергсон не хочет, чтобы говорили, что он поэт, он старается показать, что его философия есть именно философия и даже философия преподавателя философии. Какое малодушие!» (Péguy Ch. Lettres et enretiens. P., 1954. P. 139).
Нельзя не согласиться с мнением Пеги о том, что многие тексты Бергсона написаны образным и гибким языком, замечательно приспособленным к задаче адекватного отображения скользящих, проницательных интуиций философа. В глазах Пеги, как мы можем утверждать на основании его многочисленных эстетических суждений и оценок, поэтичность, красота в философии не только не говорят о ее слабости, некомпетентности и экзальтированности, но свидетельствуют об особом проникновении в существо исследуемой проблемы, выступают залогом долговечности и прочности созданного в истории мысли. И это касается творчества вообще: красивых математических формул, мостов и конструкций зданий, семейных отношений и собственно искусства. Здесь изначальная воздушность, едва уловимая гармония прекрасного замысла могут претворяться в последующую устойчивость и непреходящую, как сказал бы Пеги, новизну. В качестве примера поэтичности и красоты философского стиля Бергсона, высоко оцененного Пеги, позволим себе привести следующий отрывок из эссе «Смех»: «Если бы реальность стучалась прямо в наши чувства
