использованию всего готового». Подавляющее большинство людей думает о мире готовыми идеями[64], видит в мире привычные иллюзии. Пеги известно, что интуитивизм Бергсона упрекают в отсутствии положительного, позитивного, утверждающего знания. На замечания критиков – «что же это за изображение, в котором все сводится к изобличению старой привычки, к отрицанию?» – Пеги отвечает, что удержать, не дать человеку скатиться в пропасть, потеряться уже говорит о большом труде. На удержании зиждутся самые прочные морали. Весь декалог – десять ветхозаветных заповедей, актуальных всегда – составлен из запрещающих, предупреждающих, увещевающих законов.
Свобода, замечает Пеги, о которой говорят, что она есть первейшее благо, достигается посредством «избавления». Пеги решительно отвергает стереотип, заученный наизусть тем самым «подавляющим большинством людей», которые, спрошенные невзначай о свободе, твердят о наличии всех возможностей распоряжения собой как о непременном условии существования свободы. Пеги видит проблему иначе: через первоначальную узость он восходит к бескрайности содержания. Вопрос о выборе между добром и злом должен решаться в свете вечности и каждый раз навсегда; зло каждый раз предлагается априорно исключать из игры, из обсуждения. Оно заведомо осуждено как то пространство, в котором, как в тюрьме, нет свободы. Оно не может не возникать в поле зрения объективно, но не должно рассматриваться христианином в качестве варианта возможного пути. Свобода есть свобода от греха, для добродетели и – по восходящей линии – для безначального Бога. Но тот, кто не чувствует в этой перспективе настоящего простора свободы, тот замкнулся в плоской иллюзии, в рабстве привычки. «Грех – уверяет Пеги, – стал всеобщей привычкой. А рабство греху представляет собой, так сказать, привычку самую привычную»[65].
Существуют идеи, которые уже готовы в то время, когда их изготавливают, которые готовы до своего появления. «Гомер может быть утренней новостью, но нет ничего более старого, чем утренняя газета»[66]. Следовательно, согласно Пеги, в области мысли нельзя воспринимать идеи в качестве элементов конструктора и играть, комбинировать, моделировать свой мир – он получится игрушечным, бутафорским, бесплодным, как правдоподобная декорация дерева на сцене, но продуктивно только вживание, продумывание старых идей по-новому, выдумывание заново и «изнутри» выдуманного прежде. Из раздумий Пеги напрашивается вывод, что новое слово в философии может сказать человек смелый, не робеющий перед мнением большинства, способный увидеть действительность не застывшую, но становящуюся, длящуюся, мобильную – серия бергсоновских понятий, одним словом, ум, настроенный на творение, а не на повторение, то есть ум творящий, буквально – поэтический. Настоящий, обновляющий мир творческий дар окутан тайной, считает Пеги, в нем и через него действует «благодать», дар творчества есть дар Творца.
Во
В литературоведении, например, в книге немецкого ученого Э. Р. Курциуса «Европейская литература и латинское средневековье», это стереотипное мышление и его выражение в привычных для писателя и читателя образах, формулах, аргументах называется «топосом», то есть «общим местом». Пеги многократно, в особую заслугу Бергсону ставя неприятие и попытку трансформации клишированных, застывших представлений широкого потребления – всего того, что составляет топику массовой культуры, меркантильной печати, быта, – обвинял в предпочтении готовых шаблонов и стереотипов и современные ему гуманитарные науки; учитывающую, каталогизирующую, «дефинирующую» Сорбонну. В гуманитарии XX века внятно и постоянно ставится проблема выявления и разоблачения штампов – от борьбы с пошлостью до коренного пересмотра научной аксиоматики. И Пеги вслед за Бергсоном оказывается в начале этой специфической саморефлексии науки нашего времени.
Péguy Ch. (Euvres en prose completes. P., 1992. Т. III. P. 1254, 1255.
Ibid.
