создание»[56].
Пеги постоянно читал Евангелие, о чем свидетельствуют его друзья и что ясно просматривается в его рассуждениях. Поэма «Ева» посвящена, по словам Пеги, «двуединому творению духа и плоти»[57] и в ней «законы естественные» не попираются и не отменяются новым «законом» – так у Пеги, или действием – так звучит вернее – благодати. Христос пришел, напоминает Пеги, не нарушить закон, «но исполнить» (Мф. 5, 17). Пеги не цитирует это место из Евангелия, а пересказывает своими словами, и у него в рецензии вместо «исполнить», сделать полным (так и во французском Евангелии) поставлено «положить сверху», «напластовать». Эта замена в знакомом многим отрывке, сохраняя смысл Христова обращения, приглашает по-новому вглядеться в евангельскую мысль: прежнее служит опорой, держит на себе новое. Вместе они составляют целое, а порознь – представляют бессмыслицу и неправду. Поэтому, заключает Пеги, мировоззрение, из которого исчезнет или природа, или благодать, или Ветхий Завет, или Новый, или заповеди Моисея, или заповеди блаженства, или Бог Отец, или Бог Сын, обнаружит глубокое внутреннее нестроение, разлад в человеке, совершенное непонимание «двойного сочленения», являемого христианством.
В Евангелии, обращает внимание Пеги, нет и намека на какое-либо пренебрежение, превозношение: в нем все освещено милосердием, являющим крайнюю оппозицию презрению. А страшный гнев, который изнутри сотрясает порой евангельское повествование, направлен не против естественного человека, не воспринявшего благодати[58]; причина, вызывающая его — деньги. Пеги даже выделяет это слово особым шрифтом. И здесь он тоже буквально верен Евангелию, «ибо, – пишет апостол Павел своему ученику Тимофею, – корень всех зол есть сребролюбие» (1 Тим. 6, 10). И «современный мир», позвоночником которому служат деньги, хотя и враждебен всякому самобытному проявлению духовных поисков человечества в истории – миру еврейскому, миру греческому, миру римскому, миру французскому, но и он осенен милостью и не исключен из творения.
Ален-Фурнье в отзыве о «Еве» не скрывает своего шокового впечатления, его поражают размеры поэмы – четыреста страниц, около десяти тысяч строк и ни тени какого-либо сюжета, приема, развития, лишь повторы, репризы, бесконечный перечень и над этим, как замечает молодой писатель, можно шутить, ненавидеть, но отрицать исключительное воздействие, похожее на наваждение, нельзя.
Действительно, состояние «производящего» «поэтические гобелены» (его собственные выражения) Пеги трудно назвать иначе, как одержимостью идеей, темой, перетекающей в подобную тему, близкую. Пеги не знал меры, и читать его нелегко. Во Франции из его поэм давно извлекли и включили в учебники, антологии, хрестоматии одни и те же – лучшие, вдохновенные, очень красивые – отрывки, но терпеливых читателей всей его поэзии в XX веке нашлось, скорее всего, немного. Пеги этой своей безмерности не понимал и то, что Ален-Фурнье называет повторами, он в авторецензии
Ibid.
Ibid.
Здесь Пеги передает католическую концепцию, согласно которой человеческой душе присущи три состояния: противоестественное, преступное, адово; естественное, нормальное, земное; и сверхъестественное, благодатное, на земле уже вводящее в радость спасения. Православие же настаивает на том, что именно благодатное состояние должно быть, но не есть, для человека естественным. А наше нынешнее состояние неестественно, искривлено, так как человек постоянно отступает от благодати своими неправдами и грехами. В католицизме акцент делается на том мнении, что состояние человека на земле уже неплохо, что от человека не требуется стремления к коренному и полному изменению самого себя, словно он рождается уже чего-то достигшим, а благодать только увеличивает его счастье, подает ему его сверху.
