восстающий на стадную партийную солидарность и продажность; поэт традиционных форм, взрывающий изнутри странным завораживающим стилем, в котором оригинальность граничит с ненормальностью, устоявшиеся понятия о мере и объеме – такими и подобными противоречиями отличается Пеги от всех, кого легко и удобно вмещать в готовые, апробированные в университетах окончательные наименования – термины и определения. Он симпатический ученик Бергсона: сам не носит и никого и ничто не облекает в готовое платье.
Пеги любил ходить, и он сочинял шагая. В ритме его размеренной упругой ходьбы складываются шеренги александрийского стиха, собираются в катрены как в пехотные отделения или взводы, и уходят в мир замков Луары (в стихотворении «Замки Луары»), в начало истории Парижа (в поэме «Гобелен о Святой Женевьеве и Жанне д'Арк») и далее, через Шартр (в поэме «Вручение долины Бос Шартрской Божией Матери»), в чистый утренний край, что насадил Господь Бог «в Едеме на востоке» (Быт. 2, 8), – в поэме «Ева». Многие из друзей поэта оставили воспоминания о длительных прогулках с ним по улицам и набережным Парижа. Пеги – это странник, но не ветром гонимый; он, безусловно, подвижник, но не движения, а идеи; человек, идущий узким путем («… узок путь… в жизнь…» – Мф. 7, 14), устремленный к цели паломник и пехотинец. Когда больше паломник, пересекающий бескрайние пшеничные поля в направлении Шартрского собора; когда явно воин, шагающий в строю во время летних сборов дорогами Иль-де-Франса в сосредоточенном предчувствии надвигающейся войны. Направляясь к собору вдумчивым богомольцем и при этом себя называя пехотой, он обращается к Деве Марии:
Вы видите, что нам с дороги не свернуть,
Идем мы в зной и дождь, глотая пыль и грязь.
В безбрежной широте, где только ветра власть
Национальный тракт – это наш узкий путь. < … >
Идем мы впереди, а руки вдоль штанин.
Но это не парад, и нет трибун и слов,
Шаг ровный и прямой, ни впадин, ни холмов,
По видимой земле до завтрашних равнин.
Пехота – это мы, вы не теряйте нас,
Смотрите, мы идем сюда со всех полей,
Двадцать веков крестьян и двадцать – королей
В плюмажах и шелках, и в платьях без прикрас…
Столп несекомый, Матерь-Дева, вторит вам
В долине Бос другая башня до небес,
Громадный колос – а под ним колосьев лес —
Неколебимо рвется к чистым небесам. < … >
Вот мы все ближе к вам, Парижа гул утих.
В столице, там, у нас, правительство и свет.
Потерянные дни и суета сует,
И деспотизм свобод, безбрежных и пустых.
Но в сердце города живет иной Собор,
Он тоже Матери Христовой посвящен,
Рекой времен омыт и в вечность вознесен,
И окружен прозрачным кружевом опор.
Как вы царите здесь над морем зрелых нив,
Так выситесь вы там над волнами голов.
Над
