в реальной жизни ничего не стояло (либо, что в данном случае одно и то же, стояла их полная противоположность)»: «мир, равенство, братство, разоружение, диктатура пролетариата, социальная справедливость; слуги народа; развивающиеся страны, человеческий фактор; остров Свободы; Слава КПСС!; Народ и партия едины; Экономика должна быть экономной; союз нерушимый республик свободных; Партия– ум, честь и совесть нашей эпохи; Коммунизм – это есть советская власть плюс электрификация всей страны и т. д. и т. п.» [27. С. 55–56].
Во многом совпадает с этой точкой зрения оценка польской лексикографии социалистического периода на примере Малого словаря польского языка, объявленного словарем идеологически-философских мистификаций (имеются в виду словарные статьи dialektvka. metafizvka. dogmatvzm. humanizm socialistvcznvi. leninizm. marksizm и под.); основной же акцент делается на присутствии в корпусе словаря того, что цитируемый автор именует slowa-upiory, например, burzuazia. intelieencia. lud. imperializm. interesv klasowv. milicia. policia и др. Здесь же обосновывается необходимость лексической и семантической санации словарей, чтобы сбросить ярмо восточного тоталитаризма [44. С. 134]. Подобные мнения об исключении мировоззренческого подхода в лексикографической практике известны и по отношению к русскому языковому материалу [38. С. 37–39]. По-видимому, новейшие словарные издания покажут, насколько выполним совет X. Касареса составителю современного словаря на научной основе «быть постоянно начеку и следить за своим пером, пресекая всевозможные проявления своей личности, начиная с индивидуальной манеры выражения, т. е. со стиля, и кончая обнаружением своих симпатий и антипатий, политических взглядов, философских и религиозных убеждений и т. п.» [15. С. 159].
К ряду советско-большевистских языковых нововведений, повлекших за собой долговременные тяжкие лингвокультурные и социальные последствия, часто относят также орфографическую реформу русского языка и введение аббревиатур (в том числе и сложных слов). Первое оценивается как «начало языкового строительства и реализация принципиальной возможности глубокого вмешательства в самое историю языка» [12. С. 66], а второе – как использование «самых неуязвимых для здравого смысла конструктов» (т. е. аббревиатур) [12. С. 73] и «противоестественно слипшихся слов» (т. е. сложносокращенных) [12. С. 74].
В определении функций советского «новояза» многие авторы также довольно единодушны. Его считают «одним из следствий террора» и «причиной тотального террора нового порядка» [12. С. 69], символом социального эксперимента и эффективным инструментом для его успешного завершения [12. С. 65]. Говорят о «полифункциональности» этого социолекта: выполнении им функций «дезориентации, обмана, устрашения, мифотворчества, демагогии» [42. С. 17]; ср. ссылку на доклад того же автора: «…Через систему образования и средства массовой коммуникации соответствующая лексика и фразеология внедряются в языковое сознание миллионов, воздействуя таким образом (прежде всего через подсознание) на языковую картину мира и изменяя ее в желательном для властей направлении» [25. С.
