и место для последующей его дислокации, но тут вмешался Артем и, нерешительно покашляв в кулак, заметил, что пень – единственная во дворе статичная возвышенность, так необходимая для колки дров и забоя птицы. Дядя ничего не ответил, но вскочил на пень, сцепил за головой руки, сделал глубокий вдох, надул щеки и, заперев дыхание, принялся быстро приседать. Вены на раскрасневшейся дядиной голове с каждым приседанием всё больше надувались, будто дремавшие в его теле черви очнулись и теперь усиленно прорывались наружу. Ошеломленные непредсказуемой стремительностью дядиных действий, мы замерли. Три потных юноши, мы стояли недвижно посреди двора, страшась случайным движением выдать стыд и неловкость за глупо приседающего дядю, за его все больше багровеющую голову, похожую на раздутую панарицием фалангу пальца, боялись проявить неуважение. Даже овцы, оторвавшись от кошенины, вернулись и заняли свои зрительские места, высунув за ограду жующие головы со свойственным лишь овцам выражением высокомерного презрения. Казалось, дядя собирается приседать вечно: мы надеялись, что без кислорода упражнение займет не более минуты, и когда дядя с клокочущим, как у зарезанной овцы, хрипом выдохнул и так же хрипло вдохнул, вновь запер рот и надул щеки, стало ясно, что спектакль только начался.
Тем временем утренний ветерок осушил пот и теперь уже заметно холодил. Но тут, с той же стремительностью, с какой вскочил на пень, дядька соскочил с него, выпрыгнув из глубокого приседа, и приземлился напротив нас, обдав жаром и мускусной терпкостью разгоряченного погоней хищника.
– Порядок во дворе – порядок в голове! – срифмовал дядя, видимо, желая нас похвалить, а скорее всего, просто из-за любви к рифмам.
Ближе к вечеру дядя собрал нас в глубине двора, где врытые в землю стол и скамейку обступили яблони и сливовые деревья. Он сорвал два яблока, положил их на стол и сказал:
– Вы должны понять две вещи. Во-первых, вы – мужчины. А во-вторых, вы уже большие.
Дядя взял паузу, а мы дружно кивнули. Неподдельный интерес заострил наши лица.
– Но даже если вы большие мужчины, этого мало, чтобы стать людьми. Настоящими людьми. Только мужчины могут стать настоящими людьми, женщинам это не дано. Из женщин надо почитать только мать, остальные женщины должны служить мужчине. Именно служить!
Последнюю фразу дядя почти выкрикнул, и в крике этом проступили надежда и боль. Оводы встали у его головы жужжащим нимбом, руки, одетые в манжеты рыжих волосков, горели на заходящем солнце медным пламенем; с каждым их взмахом в небо взмывал сноп искр.
– Если бы вы видели, как мне служит моя жена… Эх! Вот это воспитание…
Дядя бросил мечтательный взгляд вдаль, на холм, на пасущегося Севу, на кучные, застывшие в гаснущей синеве облака. От представших картин лицо дяди сначала разгладилось, стало мягким и нежным, но спустя мгновение, будто пронзенный тяжким воспоминанием, он сдвинул брови, помрачнел, перевел взгляд с перспективы
