монах подался вперед, опираясь на стол, – о великом грешнике пристало терзаться. А вот истинному слуге Господа не пристало убеждать родных сего богохульника утешиться и оставить молитвы о спасении заблудшей души!
Шотландец осекся, тяжело дыша. Похоже, его загоняют в угол. Зачем? Чего пытаются добиться? Обвинитель же вдруг мягко покачал головой:
– Вы преданы своему наставнику, юноша. Это похвально. Но считаете ли вы правильным хранить верность учителю, что попирал сами основы Писания?
Годелот сжал зубы, а потом проговорил:
– Если бы никто не считал правильным хранить верность гонимому учителю – само Писание было бы куда короче.
Руджеро долго молчал, глядя кирасиру в глаза и что-то будто пытаясь в них разглядеть. А затем медленно заговорил, словно давая арестанту время осмыслить каждое слово:
– Вот мы и подошли к сути, Годелот. Вы много говорили об отце Альбинони. И из ваших, только ваших слов я заключаю, что он был вашим единственным наставником, что вы горячо почитали его, безоговорочно верили ему во всем и никогда бы не предали его собственного доверия. Я прав?
Окончательно запутавшись, Годелот ответил не сразу. Но инквизитор ждал, и кирасир не без вызова отсек:
– Да.
Руджеро кивнул без тени иронии:
– Запишите, брат Лукка. Арестованный подтверждает, что является учеником и последователем отца Эрнесто Альбинони, а следовательно, и его убеждений.
Шотландец нахмурился: разговор все дальше уходил в какие-то странные и тревожные дебри.
– Я так и не понимаю, святой отец, – почти резко проговорил он, – в чем вы меня обвиняете?
Монах же неторопливо и аккуратно выровнял стопу листов, все также не отводя от арестанта глаз:
– Годелот, – неожиданно мягко проговорил он, – ответьте правду на один вопрос. Просто ответьте правду, как бы тяжко вам это ни далось. Поверьте, это в ваших интересах. – Он сделал долгую паузу. – Это вы убили отца Альбинони?
Шотландец онемел. Он молчал, потрясенно глядя на обвинителя, краем сознания понимая, что сейчас придется что-то отвечать, но слишком ошеломленный этим невообразимым обвинением.
– Постойте, – пробормотал он, – это… Господи, но это же… – он перевел дыхание, вдруг понимая, что ему нечего толком противопоставить…
– Святой отец, – проговорил он тверже, – я не понимаю, как навлек на себя подобное подозрение. Но… если бы я убил его, своего учителя, перед которым преклонялся, зачем бы я побежал хвалиться этим в Патриархию?
Руджеро долго молчал, а затем поднялся на ноги. Обошел стол и встал напротив Годелота.
– Друг мой, успокойтесь. Если захотите – я отошлю писаря, и мы побеседуем наедине, – так же мягко промолвил он, – я говорю сейчас с вами, не как обвинитель. Все слишком сложно и серьезно, чтоб меня сейчас заботили людские законы. Мне очень
