в холодные прутья и в бешенстве затряс их. Конечно, намертво вмурованные в камень решетки не дрогнули, но узник ощутил, как быстрее побежала по венам кровь, и страх отступил, вытесненный яростью. Что ж, давайте, господа! Обвиняйте, доказывайте! Он убийца? Да, несомненно! Но у него есть оправдательная грамота, вот, высечена поперек груди и подписана на обеих щеках. Так научите его, что должен был он делать, когда за ним по пятам гнались дружки не добившего его мерзавца. Увы, господа, у него не осталось свободной щеки, чтоб подставить ее под новый удар!
Оттолкнувшись от прутьев, Годелот заметался по своему тесному узилищу, но от стены до стены было жалких три шага, и кирасир бросился на стоящую у стены грубую скамью. Его решили взять измором? Бросить здесь в полутьме и тишине, чтоб расшатать ему нервы и заставить на допросе нести любую околесицу по желанию судей? Так не обессудьте, господа. Ему не привыкать часами стоять в карауле, чем же хуже сидеть, развалясь, на скамье? Можно делать все, что запрещено на посту – например, свистеть или даже спать.
Однако часы шли, пламя факела краснело, тускнея. Наконец, затрещав, факел погас. Во тьме тишина сгустилась, обступив подростка со всех сторон. Поежившись, Годелот переступил башмаками по щербатому полу и вздрогнул, таким громким показался этот звук. Еще через четверть часа он услышал, что откуда-то доносится еле различимое бормотание водяных капель. Это было неудивительно, в Венеции вода была повсюду, но холодный камень стен сразу показался шотландцу влажным и скользким, а в воздухе потянуло плесенью.
Время шло… быть может. А может, так только казалось, а в действительности оно стояло на месте. Тихо… Почему так тихо? Только капли позванивают где-то во тьме. Что это за звук? Мерный и чуть хриплый… Это его дыхание. Разве оно бывает таким громким? Мир словно растворился, и ничего больше не осталось, кроме этой тьмы, тишины, капель и хриплого дыхания. Тьма, словно смола, вязко липнет к лицу и рукам. И сырость… Он и не догадывался, как много запахов переплетены в гниловатом букете обычной сырости. Тут и мох, и стоячая подтухшая вода, и душок крысиного гнезда, и нечистоты… Темнота честна до омерзения. Она с настойчивой жестокостью выпячивает все, чего вовсе не хочется замечать.
Неужели Пеппо живет так годами? Эта мысль неожиданно пришла в голову, застряв в уме острым коготком. Неудивительно, что он огрызается на любой неосторожный взгляд. Скорее странно, как в этой вечной тьме, в необъятной ночи он сохранил в себе живую сердцевину. Свою шипастую преданность и способность к ядовито-самоотверженной дружбе…
Перед Годелотом, как живое, возникло лицо Пеппо, сосредоточенное и чуть беспомощное, когда на рынке на них визгливо кричала торговка, только что попытавшаяся обсчитать их на два гроссо. Багровый от злости Годелот уже готов был рявкнуть в ответ на стервозную бабу, когда Пеппо вдруг осторожно коснулся его руки:
– Не надо, Лотте, – хмуро пробормотал он, – пусть ее.
Уже
