завесу слышу шум, но самих слов не различаю. Вижу только, как время от времени губы Алика начинают дрожать в слабой и безуспешной попытке улыбнуться. Интересно, Светка и пацаны хоть раз ощущали этот зов инстинкта падальщика, навещая спасённых ребят? Тех, из кого ещё не успел выветриться душок смерти. Влечёт ли он их, покалывает ли у них внутри от сладкого предвкушения и желания самим бежать к краю, как только они слышат знакомый зов и чувствуют запах близкого конца? А гиена им мерещилась? Никогда не решусь спросить их об этом. Это что-то такое… постыдное. О таком лучше помалкивать. А не то ещё сочтут меня сдвинутой по фазе. Мне бы сначала самой разобраться, что из всего того, что я в последнее время вижу и чувствую, происходит на самом деле. И только потом, может быть, сказать об этом ребятам. Ребята. А ведь я их собственные истории до сих пор не знаю. Как и почему они решили подойти когда-то так близко к краю? На чей зов они шли? Они мне ничего ещё не рассказали – значит, пока не доверяют. Но глядя на них сейчас, я вдруг ощущаю тот же, уже знакомый мне, зуд желания проникнуть за пределы видимого и известного. Надо только, чтобы они приоткрыли дверь и дали мне хотя бы заглянуть внутрь.
Мне снова вспоминаются слова руководителя о том, что главная задача нашей группы, как и лечащих врачей – не просто привести человека в чувство, но сделать так, чтобы он снова не попытался покончить с собой. Чтобы, когда он оклемается, у него просто не было возможности повторить попытку. Потому что во второй раз у него может всё получиться. И тогда суицид этот будет уже на нашей общей совести.
Из больницы мы выходим молча. Кажется, ни у кого нет никакого желания говорить об Алике, а всё остальное кажется пустяками, не достойными обсуждения. Дойдя до ближайшего перекрёстка, мы останавливаемся в нерешительности. Вроде как надо что-то сказать друг другу на прощание, но слова всё никак не произносятся. Светка меня обнимает, и мы стоим так долго-долго. Выпустив меня из своих объятий, она произносит каким-то неожиданно будничным тоном:
– Ладно, Веруня, мы пойдём, наверно. Ты там это… не забывай про наш чатик. Будем списываться, договариваться о новых встречах.
А к Алику мы ещё придём? Вот что мне хочется знать. Руководитель вроде бы говорил о том, что решение о повторных визитах волонтёров принимают лечащие врачи, родственники и другие «заинтересованные лица». Только вот кто в случае Алика реально заинтересован в его судьбе? Меня вдруг начинает душить горькое раскаяние: мы его бросили, а он там один остался, замотанный в белое одеяло. Неизвестно ещё, когда к нему пустят родственников.
Светка с ребятами уже отошли на приличное расстояние. Но тут, как будто почувствовав, что во мне зреет внутренняя болячка и готова вот-вот прорваться, Вадя оборачивается. Он стоит неподвижно и смотрит на меня несколько мгновений, потом просто машет мне рукой на прощание и догоняет остальных.
Странно: никто из них меня так и не спросил о моём
