href="#n_203" type="note">[203], и приходил в ярость, когда последователи этой теории ссылались на ее близость к традиционному русскому убеждению в том, что преступление – это несчастие, а преступники – несчастные[204]. Он утверждал, что на самом деле это распространенное мнение и “теория среды” противоречили друг другу, поскольку первое вытекало из христианского убеждения в том, что все виновны, в то время как вторая была основана на предположении, что большинство преступников не виновны и, следовательно, не должны быть наказаны. Теория о влиянии среды, доказывал он, несовместима с христианством: “Делая человека ответственным, христианство тем самым признает и свободу его. Делая же человека зависящим от каждой ошибки в устройстве общественном, учение о среде доводит человека до совершенной безличности, до совершенного освобождения его от всякого нравственного личного долга, от всякой самостоятельности, доводит до мерзейшего рабства, какое только можно вообразить”[205].
Он великолепно иллюстрирует эту мысль в “Легенде о великом инквизиторе”, где показывает общественное устройство, которое можно назвать “благодетельным тоталитаризмом”. Зная, что все люди слабы, Инквизитор, сознательно действующий вопреки духу учения Христа, освобождает их от бремени свободы, совести и личной ответственности; он подменяет свободу внешней властью, а союз свободного согласия – союзом, основанным на принуждении. Таким способом Церковь, преобразованная в Государство, объединяет всех “в одном единодушном и гармоничном муравейнике”.
Идея Церкви, преобразующейся во всемогущее государство, дающее людям хлеб, да, но лишь ценой лишения их внутренней свободы, представлялась Достоевскому опасностью, характерной для Запада и внутренне присущей его римскому наследию. Как и славянофилы, он считал, что римское католичество и западный социализм находятся в близком родстве друг с другом как две разновидности “единения без свободы”. Россия, по его мнению, – это совершенно другой мир, поскольку на Русскую православную церковь не оказывал пагубного влияния юридический рационализм Древнего Рима[206]. Поэтому, убеждал он, русское самодержавие не следует считать угрозой личной свободе. Напротив:
“У нас гражданская свобода может водвориться самая полная, полнее, чем где-либо в мире, в Европе или даже в Северной Америке, и именно на этом же адамантовом основании она и созиждется. Не письменным листом утвердится, а созиждется лишь на детской любви народа к царю, как к отцу, ибо детям можно многое такое позволить, что и немыслимо у других, у договорных народов, детям можно столь многое доверить и столь многое разрешить, как нигде еще не бывало видно, ибо не изменят дети отцу своему и, как дети, с любовию примут от него всякую поправку всякой ошибки и всякого заблуждения их”[207].
Учреждение судебной системы реформой 1864 г. было для Достоевского хорошей иллюстрацией того, как может процветать свобода в условиях самодержавия. Он подчеркивал,
Там же. С. 17.
