он, национализация земли укрепила бы как “азиатское” сознание масс, считающих себя рабами государства, так и деспотическую психологию правителей, считающих себя собственниками страны. В статье 1906 г. он выразил свою позицию следующим образом:
“Раздел имел бы бесспорно много неудобств, с нашей точки зрения. Но сравнительно с национализацией у него было бы то огромное преимущество, что он нанес бы окончательный удар тому нашему старому порядку, при котором и земля, и землевладелец составляли собственность государства и который представляет собой не что иное, как московское издание экономического порядка, лежавшего в основе всех великих восточных деспотий. А национализация земли являлась бы попыткой реставрировать у нас этот порядок, получивший несколько серьезных ударов уже в XVIII веке и довольно сильно расшатанный ходом экономического развития в течение второй половины XIX столетия”[229].
Как видим, Плеханов действительно поддерживал идею западничества. Он полностью отказался от народнического порицания “буржуазной свободы” и призывал русских социалистов объединиться с русскими либералами в борьбе за конституционный строй и парламентское правительство. Его отношение к столыпинской реформе обнаруживает также его понимание, совершенно не свойственное русским интеллектуалам того времени, политической прогрессивности последовательно “буржуазных” изменений в сфере гражданского права, его способность избежать общей ошибки сведения всех политических вопросов к одному: в чьих руках политическая власть?
И все же было бы большим заблуждением заключить из этого, что западничество Плеханова означало действительное понимание внутренней ценности права или подлинной приверженности власти закона. На самом деле его западничество было составной частью его марксизма, поскольку он понимал марксизм как теорию исторического развития, где капитализм западного типа являлся необходимой предпосылкой социализма.
Но понимание им необходимости и прогрессивности капиталистического развития не означало признания “юридического мировоззрения” буржуазии. Напротив, марксизм, как его понимал Плеханов, являлся наиболее выраженной реакцией девятнадцатого века на “абстрактный рационализм” Просвещения с его верой в естественные права и разумное законодательство. Он был научной формой диалектического историцизма, одинаково безжалостного и в разоблачении классового содержания буржуазных иллюзий и в доказательстве неисторичного и ненаучного характера социалистических утопий. В таком своем качестве марксизм не мог по-настоящему реабилитировать самостоятельную ценность права. Он не мог также дать теоретическое обоснование верховенства закона, которое не могло бы быть сведено к классовому господству буржуазии.
Как и другие теоретики-марксисты II Интернационала, Плеханов был весьма склонен толковать марксизм в духе позитивистского эволюционизма того времени
