не отнимают свои платки, они, наоборот, их дарят! «Караколечка»! Никакой я вам не Караколечка!
Он подскочил к Михиелькину и стал кричать на него, как будто это была Эглантина:
– Вы, может, думаете, что я украл ваш платок?
– Я не думаю, – пролепетал испуганный Михиелькин.
– Тогда почему вы схватили свой платок, едва я достал его из кармана? Даже не из кармана! Я носил его на груди, ваш дурацкий платок, но он того не стоит! Вы, может, думаете, что я служил в вашем доме, чтобы воровать платки? Три года забавлял вас разными сказками, чтобы стащить этот никудышный батистовый платок? Почему вы называете меня «Караколечкой»?
– Я и не называю, – сказал совсем уж перепуганный Михиелькин.
– Я старше вас на пять лет, да! Мне ваши «Караколечки» ни к чему. Я делал для вас все, а вы, вы… – Караколь запинался. – Вы не могли оставить мне этот платок, единственную память о наших, о вас… Вы не принцесса! Принцессы не отнимают свои платки.
Он сел, тяжело дыша, а мы все молчали, испуганные.
– Ребята, – сказал он потом, – извините меня. Мне так грустно, так грустно…
Весь следующий день Караколь ходил как потерянный. Он вздыхал, садился, вставал и снова ходил.
– Ах, Эглантина, – бормотал он, – Эглантина… Иногда он останавливался и говорил уже громко:
– Возьмите ваш платок, вы не принцесса!
Вечером пришел сияющий Михиелькин и протянул Караколю грязноватый комок.
– Что это? – спросил Караколь.
– Такой же платок, как у этой, у… как ее… – сказал Михиелькин. – Я стащил его во дворе у Монфоров, там много таких, все сушатся на веревке.
Караколь потрепал его по щеке и велел отнести обратно.
– Ты же видишь, на нем нет вышивки, – сказал он грустно.
Потом он спросил у меня:
– Кеес, ты был когда-нибудь влюблен? Я ответил:
– Конечно. Еще сколько раз! В Гретель, Розу и Таннекен.
– А что ты делаешь, когда влюблен?
Я сказал, что ничего особенного. Ножки подставляю, дергаю за волосы, а Таннекен подарил ракушку, но зря, потому что она загордилась. Теперь я хочу подкинуть ей живого ужа. Вообще с девчонками надо построже, иначе они начинают воображать и тогда на них не найдешь управы.
– Это правильно, ох как правильно, – сказал Караколь. – А ты когда-нибудь объяснялся?
Я ответил, что нет.
– Вот то-то и оно, брат.
Утром Караколь достал гусиное перо, чернильницу и бумагу. Целый час он расхаживал и бормотал под нос, а потом уселся писать. Он долго старался, даже язык высунул. Наконец позвал меня, сказал, что будет читать письмо, а я должен слушать, как будто бы я Эглантина. Можно было бы прочитать Боолкин и Эле, все-таки они девочки, но, как ему кажется, я больше их разби раюсь.
Караколь встал и торжественно начал:
– «Эглантина, Эглантина! Если бы я умел писать письмо, я написал бы письмо. А так я пишу просто так. Если
