кто-то сиднем и поставь себе целью завалить дело, трудись он над этой задачей со всей прилежностью и упорством, доходящим до фанатизма, все равно бы ему ни за что не добиться лучшего результата.
Один корабль, один человек, один глупый плоскостопый робот – ну и экспедиция, прости господи! Хуже того, совершенно бессмысленная экспедиция в одну сторону. С тем же успехом, подумал Хортон, можно было вообще не стартовать. Впрочем, пришлось тут же напомнить себе: если бы не экспедиция, он лично умер бы много веков назад.
Он попытался вспомнить других – и не смог. В лучшем случае он видел их смутно-смутно, как сквозь дымку. Образы были неясными, будто размытыми. А когда он решил представить себе их лица, хотя бы лица, опять ничего не вышло, словно у них вовсе не было лиц. Он знал заранее, что позже будет скорбеть о них – позже, но не сейчас. Сейчас они припоминались слишком слабо даже для скорби. Да и времени скорбеть сейчас не найдется – столько надо сделать, столько обдумать. Тысяча лет, повторил он себе, и нет пути назад. Потому что попасть назад можно было только на Корабле, и уж если Корабль решил, что не вернется, спорить больше не о чем.
– А те трое? – спросил он. – Что с ними сделали? Похоронили в космосе?
– Нет, – ответил Никодимус. – Мы нашли планету, где их никто не потревожит до конца вечности. Хотите узнать подробности?
– Сделай одолжение, расскажи, – попросил Хортон.
Глава 4
С высоты плоскогорья, где сел Корабль, поверхность планеты просматривалась до дальнего и очень резкого горизонта – мощные синие ледники замерзшего водорода, сползающие по склонам черных безжизненных скал. Солнце планеты было так отдалено, что казалось звездочкой, – может, чуть побольше и поярче других. И все же звездочка умирала и тускнела, да и расстояние до Земли было столь велико, что у нее не было ни имени, ни хотя бы номера. На звездных картах не было даже точечки, отмечающей ее местонахождение: слабенький ее свет никогда не регистрировался на фотопластинках земных телескопов.
«Корабль, – позвал Никодимус, – неужели это все, что мы можем сделать?»
Корабль отозвался:
«Больше ничего сделать нельзя».
«Мне кажется, – настаивал Никодимус, – жестоко оставлять их в таком захудалом месте».
«Мы искали место уединения, – ответил Корабль, – место достойного одиночества, где никто не отыщет и не потревожит их, не станет исследовать останки под микроскопом и не выставит в музее. Это, робот, мы должны были для них сделать, но теперь, когда сделали, мы им больше ничего не должны».
Никодимус стоял у тройного гроба, пытаясь запечатлеть это место в памяти навечно, – однако, обведя взглядом всю планету, уяснил себе, что запечатлевать, в сущности, нечего. Здесь царило мертвенное однообразие: куда ни глянь, не увидишь ничего нового. А что, если, подумалось ему, это даже хорошо, что анонимность мертвецов будет еще и упрочена безвестностью кладбища?..
Нет, это было не небо. На месте неба – лишь черная нагота космоса, сбрызнутая густой россыпью незнакомых звезд. «Когда мы с Кораблем улетим
