пенкамиот варенья из
черноплодной рябины с яблоком. Тут, за семейным
столом, все еще
живы – тем и бесценен этот снисходительный месяц,
тем и хорош —
стар и млад, улыбаясь, дружно поют, озираясь
на пламенеющий
востроносый закат. Ни новостей, ни роговой музыки.
«Эй, не трожь! —
отбиваюсь от нелицеприятного времени. – Брось!
Про твою осень
даже слушать не буду. Мы – врозь, ты только гниль, ржа…»
А оно державно приказывает: «Подъем!». И я, покаянно
дрожа,
застываю, что муравей, в окаменевшей смоле среднерусских
сосен.
«Солнце уже садится, а я не успел проснуться…»
Солнце уже садится, а я не успел проснуться.
Как слепит глаза похмельная эта монетка
с удалым профилем принцепса! Под алым облаком вьются
чайки печальные. Ты права, ночь наступает редко,
но зато молчаливо и (шепотом) бесповоротно.
Блещет осколок солнца в кипящем море, и черепаха,
на которой покоится мир, поворачивает костяное брюхо
к ежедневному небу. «Холодно и свободно», —
вымолвишь ты. И я кивну, потому что
мы так долго отлынивали от длины жизни, от ее кривых линий,
что дождались часа, когда зрачку ничего не нужно,
кроме луча – пыльно-зеленого, словно лист полыни.
«Струятся слезы матери, твердь спит…»
Струятся слезы матери, твердь спит.
Грач-феникс молча чистит перья.
Священник грех водой святой кропит.
Спокойный пекарь-подмастерье
запоминает музыку муки,
теплопроводность кирпича в заветном
нутре печи, глубокие желобки,
бороздки жёрнова, с трудолюбивым ветром
брачующиеся. Плотный известняк
не столь тяжел, сколь косен, порист.
Скажи мне, отче, в наших поздних днях
есть смысл? Молчу. Хотя бы жар? Хотя бы поиск?
Лишь горе светлое гнездится между строк,
сквозит в словах непропеченных:
я царь, я раб, простуженный зверек,
допустим, брошенный волчонок.
Не знает хлеба волк, не ведает зимы
метельный мотылек. Душа, ты легче гелия.
А мельница скрипит, и печь дымит, и мы
поем осеннее веселье.
«…и атом нам на лекциях забытых…»
…и атом нам на лекциях забытых
показывали: вкруг его ядра
вращались электроны на орбитах
из проволочек. Ночь была щедра
на звезды дикие, на синие чернила,
табачный дым и соль девичьих слёз.
Что минует, то станет мило?
Нет, то – поэзия, а я всерьёз.
Вот вымокший балкон. Вот клен багроволистый.
Юдоль беспамятства и тьмы.
Но занавес небес – глухой и волокнистый
асбест – вдруг рвется там, где мы
забыв от счастья самые простые
слова
