именем Забава тут же подала свой голос из дальнего кутка, где она до поры до времени уютно расположилась с овечьей пряжей.
– У меня глазоньки-то бирюзовые испокон веку были, ирод, а ты меня колтами-то какими одарил?
– Тож бирюзовыми, – встрепенулся Зихно.
– Кулема ты. Желт камень-то.
– Енто они опосля на солнце выгорели, – нашелся Зихно и, дабы уйти от неприятной темы, резко перешел к другому военному трофею: – Завтрева с ентим мечом мой меньшой отправится. Ноне он его весь день начищал. Я к вечеру глянул – чуть глаз не лишился, до того клинок на солнце сверкал. Спит чичас, поди, умаялся.
Но внук старика не спал. Какой уж тут сон, когда завтра суровый дружинник по имени Бажен поведет его и прочих парней невесть куда и невесть зачем. К тому же он за хлопотами да сборами так за весь день и не удосужился сбегать попрощаться с двухродным братаном, чтоб утешить его, потому как из-за нутряных хворостей и рудного кашля[51] болящего не взяли вместе с прочими. Да еще сестричне своей – звонкоголосой Смарагде – тоже пару ласковых слов сказать бы надо.
Перебирая все несделанное и неуспетое, он почти пожалел, что весь последний день провел за чисткой меча, тем более что заставить клинок сверкать на солнце у Любима так и не получилось. Да, он стал светлым, но лишь в некоторых местах, да и то неровно, эдакими волнистыми линиями, а все остальное по-прежнему золотисто-бурое. Однако представив, как гордо подойдет к месту сбора, как восхищенно будут смотреть на него не только домочадцы, гордясь бравым внуком, но и односельчане, тут же устыдился своих мыслей и мало-помалу провалился в тревожный, чуткий сон.
Сбор был назначен у избы тиуна в час, когда солнце покажет краешек из-за леса, но Любим подскочил со своей лежанки намного раньше, однако, как ни старался, первым не был. Уже надсадно кашлял дед Зихно – большак явно собирался сказать свое последнее напутствие любимому внуку, единственному оставшемуся от утонувшего в расцвете сил старшего сына.
Да и большуха[52] – старая Забава – уже вовсю орудовала ухватами и кочергой, собираясь напихать Любиму в котомку еды не на день, как было велено неразговорчивым дружинником, а чуть ли не на всю седмицу.
Выйдя же из полуразвалившейся избенки, подновить венцы которой у Любима все никак не доходили руки, и уже наклонившись над кадкой с водой, дабы сполоснуть заспанную рожу и смыть странный сон, привидевшийся ему, он вдруг услышал за спиной низкий грудной голос:
– Давай солью на руки. Чай, сподручнее будет.
От неожиданности Любим вздрогнул и обернулся. Сзади стояла Берестяница – крупная, дородная девка, жившая с родителями аж на самом краю села. Была она его ровесницей, но, невзирая на изрядные годы – в прошлое лето двадцать минуло, как и Любиму, – еще не вышедшая замуж. Девок в селе и без того было поболе, чем парней, а у Берестяницы к тому
Рудный кашель – кашель с кровью.
Большак – глава дома, старший. Большуха – жена большака (иногда, после смерти мужа, становилась главой рода, даже при наличии взрослых сыновей, имеющих свои семьи).
