ответом на мучительные вопросы, которые, как мне кажется, должны охватывать всякого индивидуума, решившего прекратить свое существование – Когда? Где? И как?.. Ну ясно же, что сейчас, что в море, что с камнем на шее… Последнее условие – с камнем – было отнюдь не данью драматическим фантазиям юности, но насущной необходимостью. Как пловец-разрядник я знал, что человеку, умеющему хорошо держаться на воде, добровольно утонуть практически невозможно. Утонуть он может только против собственной воли, то есть вопреки твёрдому намерению выплыть. Меня смущало только одно – каких размеров и какого веса должен быть камень моего утопления. Навскидку я себе этого представить не мог… Я сел, пошарил вокруг в тщетных поисках забытого фонарика, нащупал нечто круглое и упругое, поднёс к глазам, ничего не понял, понюхал, надкусил и весь скривился – проклятый мандарин, зелёный и ужасный! Более действенного допинга для упрочения в мысли о немедленном самоубийстве нельзя было вообразить. Значит я в цитрусовой роще. Если прислушаться, можно определить по шуму прибоя, куда надлежит мне направить свои скорбные стопы. Я прислушался, но ни черта не определил. Видимо, на море был штиль. А это обстоятельство сулило дополнительные трудности. Ну всё, буквально всё было против меня. И море, и мандарины и звёздное небо – словом, весь мир!..
Поплутав по плантациям с полчаса, исполненных самой отборной брани из моих мало привычных к ней уст, я, наконец, вышел к морю. Песчаный пляж показался мне пустынным и тоскливым подобием той жизни, которую я проживу, если не решусь здесь и сейчас с нею расстаться.
Из-за легкого облачка выглянул месяц, вдруг выхватив из мрака своими мёртвенными лучами странную фигуру не далее, как в шагах пятнадцати от меня. Я замер, огляделся и залёг. Так, на всякий случай… Больше никого луна на пляже не высветила.
Я, лёжа, вглядывался в странную фигуру. При пристальном рассмотрении она обрела очертания пожилого господина во всём белом, сидящего на раскладном табурете. Его недвижный взор был устремлён в верх, в лунный луч, бросавший многозначительные тени на его строгий лик. Человек казался изваянием. Но только на первый взгляд. Приглядевшись, я заметил, что левая рука его размеренно двигается взад и вперёд, туда и сюда. Я не сразу сообразил, чем он занят, а когда до меня дошло наконец, то был поражён. Не только представшей моему изумлённому взору картиной, но еще больше собственной ассоциацией, этой картиною вызванной. Ибо буквально накануне нашей с братом отправки в лагерь, я обнаружил в дядиной библиотеке отпечатанный на машинке роман, который проглотил взахлёб буквально за одну ночь. Помню, что это был четвертый или пятый экземпляр в закладке, с чернильной копиркой, расплывчатыми буквами. Шестая страница отсутствовала. Налицо все признаки Самиздата[10]. Тем интереснее было читать… И вот мне, пожалуйста, – предо мною сам Понтий Пилат, вымаливающий у небес прощение активной мастурбацией. Ну не бред ли?! Я даже зажмурился от непонятного мне чувства, которое позже
В Совдепии свирепствовала цензура, по сравнению с которой цензура Царской России казалась филантропическим учреждением. Запрещенные произведения издавались самим населением с помощью перепечатывания на пишмашинках (Самиздат). Обычно при перепечатывании закладывалось 4 экземпляра, больше портативная пишмашинка взять не могла. Упоминаемый мною роман запрещенным не являлся, но издан был госиздательством всего в тридцати тысячах экземплярах, что для самой читающей страны мира было даже не каплей в море, а микрочастицей в мировом океане. Поэтому нехватку восполняли перепечатыванием. Кстати, за чтение, тем более размножение и распространение нелегальной литературы полагался тюремный срок. Лет пять, кажется, если память мне не изменяет.
