мха.
– По крайней мере, так говорили тогда.
– Ну?..
– Ну так это был не мох, а белый порошок…
– А! Помню… Подозревали, кажется, Арзака…
– Арзак не согласился, Арзак мокрая курица, он трус, как и все мужчины. За это взялась женщина, простая служанка, движимая только преданностью своим госпожам и не надеявшаяся получить в награду ни большого состояния, ни богатого поместья, ни блистательного супружества.
– Вы, Мари?
Мари Будон ответила энергическим кивком головы. Наступило долгое молчание, потом Жак вдруг вскрикнул:
– Нет, я не могу в это поверить! Чем больше я об этом думаю, тем больше мне кажется невозможным, чтобы госпожа Марселанж сделалась женою крестьянина, человека… который пас свиней в ее поместье!
– А если бы вам сказали, что госпожа Теодора любит вас?
– Я ответил бы вам, что это невозможно.
– А если бы вам представили доказательства?
– Я не поверил бы никаким доказательствам.
– Даже если бы…
Мари Будон наклонилась к больному и шепнула ему на ухо окончание фразы. Несмотря на свою слабость, Жак вскочил. Кровь прилила к его лицу с такой силой, что служанка испугалась.
– Жак!.. – воскликнула она.
– Ничего, – перебил тот, – это удивление, волнение… я был так далеко от… Нет-нет, вы ошибаетесь.
– А если я не ошибаюсь? – возразила Мари Будон, устремив на Жака вопросительный взгляд. – Если… если сегодня же вечером, меньше чем через час…
– О! Тогда… Мари, будь я при смерти, я пошел бы в Шамбла, если бы даже мне пришлось для этого умереть, клянусь вам…
– Довольно, – сказала служанка.
Она встала, бросила на больного такой взгляд, от которого тот задрожал, потом вышла из комнаты, оставив дверь приоткрытой, и медленно спустилась по лестнице. Мари Будон направилась в комнату графини ла Рош-Негли, где, несмотря на поздний час, находились мать и дочь.
На соборной колокольне пробило одиннадцать часов, а дамы каждый вечер расходились по своим спальням в десять вечера, самое позднее – в четверть одиннадцатого. Сидя в нескольких шагах друг от друга, неподвижные как статуи, они после ухода аббатов не обмолвились ни единым словом. Когда открылась дверь, они сразу повернулись к ней. Графиня сгорала от нетерпения, на щеках ее пылал румянец, а глаза горели решительностью. Госпожа Марселанж сидела бледная, с несколько безумным взором, руки ее дрожали. Мари Будон вошла и заперла за собой дверь. Последовал долгий разговор. Три женщины говорили тихо, почти шепотом, словно боялись собственных слов. Потом Мари Будон вышла и вернулась в свою комнату. Пять минут спустя госпожа Марселанж оставила графиню одну; через несколько минут в доме погасли все огни.
На другой день, 30 августа, в полдень Жером Пюжен, сосед графинь
