align="center">«А у меня даже летом строка тяжела…»
А у меня даже летом строка тяжела.
Черное кружево крон да луны стрела.
Знойный песок на губах да чужие цветы.
Сон на мгновенье, а в нем крик твоей немоты.
Дом на окраине ягодным чаем пропах.
Выпить березовый сок или в трех соснах
Быть, ожидая, когда мне укажут путь.
То ли на свет я выйду, то ль в нежить и жуть.
Хочешь, растаю я вовсе, нажми «делит».
Если подумать, почти ничего не болит.
Только стихи очень смутно, серебряный век.
Ты их не помнишь как будто. Берешь разбег.
Чей бы я след ни искала, найду к утру.
Словно благая, молчу на чужом пиру.
Мне быть последней, кому еще снится покой,
Чтобы писать и о нем тяжелой строкой.
«За высоким забором растут цветы…»
За высоким забором растут цветы.
Жизнь чужая – подсветка из-под дверей.
Я давно поняла уже: мне кранты.
Зря я синюю полночь звала своей.
Возомнила себя кем-то вроде луны,
Мол, и я освещаю кому-то путь.
А чужие усмешки почти не важны.
Лишь бы дали с горчинкой любви хлебнуть.
А теперь не свалиться бы с той высоты.
Все проходит. Вон даже часы идут.
За высоким забором растут цветы,
По мою ль они душу, скажи, растут?
Утром будет судачить портовая шваль
О безумной в ночи, будто нет больше тем.
Увези меня морем в такую даль,
Чтоб забыла цветы за забором тем.
«Лети и не трусь, я в спину стрелять не стану…»
Лети и не трусь, я в спину стрелять не стану.
Над крышами воздух апрельский пропах дождем.
Не вспомню ни осени стылой открытую рану,
Ни зимнее утро и собственный вздох «подождем…».
Не бойся ни солнца-прожектора, ни отражений
В кривых зеркалах подземки, ни сосен чужих.
Не камнем на дно,
не синицей в ладонях-мишенях —
Лети журавлем в предрассветье, где воздух затих.
Не будет грозы, и трава станет звонко-пахучей.
Птенцы твои к Солнцу взлетят, как пытались и мы.
Окрасит окраины утренний розовый лучик,
Разбудит дрожащие стекла-осколки зимы.
Они распахнутся, а я в сотый раз пожалею,
Горяч шоколад, да прохлада опять внутри.
А мне говорили, что я отпускать не умею.
Лети. На минуту присядь.
Все, что помнишь, сотри.
«Сколько еще фиолетовых тех февралей…»
Сколько еще фиолетовых тех февралей
Вздрагивать будет рассвет на ресницах,
как выстрел?
Сколько еще будет боль и твоей, и моей?
Будто бы пьяный художник ворованной кистью
Мажет нам сны фиолетовым, пьет горький чай,
Солнечный воздух глотает с кристаллами снега.
Этот февраль, словно шуба с чужого плеча.
В ней – только девять кругов от себя быстрым бегом.
Сколько
