себя до прежних мук,До того, что спелой каплей яда
Оборвет сердечный перестук.
Чтобы прежде, чем с природой слиться,
Превратиться в первородный прах,
Я б душе позволил удивиться,
Что прощен во всех своих грехах.
Откуплюсь от прошлого любовью
Настоящей, не такой-сякой,
Не монашкой чахлой в изголовье,
Годной лишь читать за упокой.
Что невещим снам позволит сбыться,
Воплотиться в мудрость вечных тем,
С тем, что счастье – это кобылица,
Что еще не поймана никем.
Но легенда древняя витает,
Над которой ахает народ:
Кто ее насильно зауздает,
Тот, твердят, и дня не проживет.
Потому и не веду погони,
Потому не дерзок и не лих,
И мои отчаянные кони
Прыть свою не делят на двоих.
Откуплюсь от прошлого любовью
Нестерпимой, как сыновья боль.
Только ты фальшивой своей молвью
Ни души, ни тела не неволь.
Пока Тумасов читал стихи, через Кима, казалось, прошли ветреные дни и ненастные ночи, пролились дожди и прошумели вьюги. И на передний план наплывал стойкий образ позиции внутри себя. Он мало кому говорил, что в минуты особого расположения пописывает стихи, такие, к примеру, как эти:
Во грехе я создан, для греха.
Перерыв бумаги вороха,
Понял я безропотно и зло,
Что мне с раем просто не везло.
Вместе с тем он знал, что узок коридор, по которому человек идет к успеху. А разрушительный характер неудач больше является средством, а не целью.
Когда-то ему казалось, что поэзия появляется только в результате экзотических путешествий. Когда устойчивое состояние повседневности разрушает тот спокойный оптимизм, который граничит с ленью. И правила жизни диктуются негаданными обстоятельствами.
Но очень скоро, побывав во многих местах уникальных красот, он как бы понял, что впечатления затрагивали только нежный слой сознания, а то, что укорененно жило у него раньше, так и осталось невостребованным. Хотя, в общем-то душа была разумно настроена на восприятие чужих идолов.
Огорчительно возвращаться домой ни с чем, потому он привозил ворох стихов, в которых мелькали экзотические названия, даже проскакивали местные словечки, а то и целые фразы, но все это-то старо как мир и только приспособлено к новой обстановке.
Иногда, правда, проскакивала интересная строка, а то и целая строфа. И он пытался понять, временный ли это успех или постоянная победа. И вдруг открывал, что высоколобое слово само по себе не символ умности. И создается впечатление, что в гитару, на которой он собирался играть, поналезли пчелы, и она стала издавать звуки раньше, чем он ударил по струнам.
– Чьи это стихи? – наконец спросил он у Вадима, когда тот спрыгнул с табуретки в объятья Карины Мараховской.
– Ты бесподобен, даже читая эту ерунду! – произнесла она. А Тумасов, видать, стеснялся,
