был. Поехал я в Москву в институт его устраивать. Захожу в ихний алтарь, где святые одни вперемежку с архангелами и простыми ангелами. «С чем пожаловали?» – спрашивают. А я им отвечаю: «С трудовым энтузиазмом». Один из них, по виду въедливый такой старикан, вопрошает: «Кто вы?». Я картуз перед ими ломлю и говорю: «Дворник-притворник». – «И кем же вы притворяетесь?» – тот же продуманный вопрос выширнул. Отвечаю: «Министром». Они – чуть ли не в один голос: «Ну и что же?». И я им тут же пояснительный текст кидаю: «Порожний я, как барабан, на котором в семнадцатом «Боже, царя храни» последний раз отыграли». – «Об чем вы?» – вопрошают. Притворяются, что не поняли, а морды лежалыми кожами сделали. А у одного, что с въедливым стариканом восседал, у, видать, самого главного, вдруг подбородок как затрясется, и слеза возле носа означилась. Говорит: «И за меня отец просил. В лаптях, помнится, был, в рубахе наизнанку вывернутой, чтобы если били бы – так его. Все равно не приняли».
Я задом стал искать двери.
А тот, главный, спрашивает: «Как фамилия?». Отвечаю: «Дикаревы мы». А он мне: «Дикари мы с тобой. Я уже нынче гляну на такого вот верноподданного науки, – кивнул он на одного из архангелов, – и чую все еще на ногах свои лапти».
Словом, вышел я и думаю: не принюхался, а, наверно, хваченный тот дед. Хотя Васька, сын мой, говорил, что Державинов тоже слезьми умывался, когда фамилию Пушкин услыхал. Можа, старичок в моем сынке тоже какого-нибудь знатока разглядел. Они, ученые, по этой части зоркие.
– Приняли? – спросил Максим.
– Конечно, иначе мы бы с тобой в этот дом и дороги не знали.
Дом действительно был престижный. На набережной. Это вокруг него демонстранты уж года два как белью губы метят.
– Вон те, что с краю, – сказал седок, – аккурат сваты выстроились. Но мы сейчас комедь разыграем.
Он вышел из машины и, неизвестно к кому обращаясь, начал:
– По газонам, стервецы, присучились ездить! Раньше даже не ходили, хучь у тебя во лбу три звезды Геройских вперемешку с другими знатными орденами, а, смотри, какие колеищи тут понаделали!
И Максим увидел, что двор действительно испещрен шинами машин.
– Потому у нас, у дворников, сейчас сердце кровью обливается, а душа слезами разъедается.
Он занырнул в окошко машины Максима и подмигнул:
– Пусть все знают, за кого они свою красавицу отдают.
И только тут Максим заметил, что, помимо сватов, у дома выстроилось еще десятка три зевак, а может, каких родичей.
– Ну, давай, гоняй! – произнес мужик. – А то Васька сейчас на «мерсе» подкатит. На казенном, конечно. И укорит, стервец. Скажет: «Отец, опять тебя на самодеятельность тянет». Ему кажется, что я притворяюсь, что темный.
5
В Дворце спорта концерт. По окончании везет двоих. Ей – лет пятьдесят, но молодится. Он, наверно, чуть постарше, но содержит себя в подчеркнутом затрапезе. Но, по всему видно, она держится за него, как черт за грешную душу.
– Нет, Лещенко уже не тот, – говорит она.
– Чего бы ты понимала в колбасных обрезках, – произносит он давней
