в той же церкви.
– А этого она мне, милок, не сказала. «Гадай, – говорит, – на вихорок», – и прядь волос вот этими ножницами отпудила.
И показала ему этот «вихорок».
Был он перевязан суровой ниткой.
– Мне можно его взять с собой? – по-щенячьи спросил Максим, принюхиваясь к тому, что осталось ему на память от Подруги Жены.
– По ритуалу, – сказала бабка, – волосы должны быть сожжены.
И она бросила прядь в огонь.
Печка отрыгнула свежим пламенем и сразу стала гаснуть.
– Невеселой ей выдается судьба, – сказала старуха. – Бегливой.
– Как это понять? – спросил Максим.
– Беда будет гнать ее от порога до тына и наоборот.
– От кого? – спросил он с притаем.
– От… – она запнулась и потом как бы поназидала: – Ведь дети все от Бога. Но чтобы понять это, надо почувствовать в себе святость.
Первое, что ему захотелось, когда он покинул гадалку, это напиться.
Но водка ему не шла. Вино не лезло.
А на пиво и глаза не смотрели.
Потому он купил бутылку спрайта.
И – прямо из горла – выпил до единой бульбушки.
И только тут обнаружил в себе озноб.
Но не только души.
Достал из аптечки градусник.
Он показал – сорок.
51
Как-то один из седоков ему сказал: «Над идеей не надо смеяться. Это оставить надо на тот момент, если она окажется несостоятельной, а то и вовсе глупой».
Так вот идея писать самому себе возникла у Максима в пору когда он вдруг понял, что стремительно меняется даже в собственных глазах, иной раз теряя больше, чем находя.
Постижение же этого, что его окружало и сперва им воспринималось с долей растерянности, сейчас закрепилось, как неизбежность. С которой не только надо мириться, но и воспринять, как тайну грядущего.
Тем более от кого-то из маститых литераторов он услышал такое: «Писать – это значит разговаривать с самим собой».
И ему стало приятно, что эта форма общения с самим собой не выдумана им, а просто взята, как говорится, на вооружение.
И он начал.
Дорогой Максим!
Когда ты прочтешь это письмо, то поймешь, что основная функция его в том, чтобы зафиксировать четко организованные параметры, какими можно измерять чувства других, ревниво сравнивая их со своими собственными.
Свою наивность я терял быстрее, чем того требовали обстоятельства. От того неотесанца, каким я был в «Леспромхозе», нельзя сказать, что не осталось ни следа. Но все погрузилось в плоскость условности.
Когда я уезжал, то многие говорили, что город мне обломает рога.
Но он утяжелил душу.
За счет лукавства и скверноповедения.
И первой, кто, как у нас говорят, сбила меня с панталыку, была Подруга Жены.
Написал
