галдел рынок. Сладко пахло клубникой с передвижных лотков. Бледные мужики в застиранных штанах, бабушки в цветных хиджабах, крашеные русские беженки в чём попало топтались вокруг старой посуды, винила и убогого шмотья, болтали с продавцами, затрудняли движение Свечина. Он решил обойти рынок и уже шагал по периметру площади, мимо кинотеатра, когда стало ясно, что контроль над жопой вот-вот будет утрачен в любом случае. Свечин развернулся и побежал обратно. На углу площади он вильнул влево – туда, где белела вывеска Teremok, продублированная рыжей кириллицей на стёклах высоких окон.
Свечин избегал всего, что было чревато русскими, и никогда не ел в этом «Теремке», хотя сто раз проходил мимо. Теперь ему повезло, туалет не пришлось искать – белая дверь с кодом на ручке была у самого входа, и из этой двери как раз выходили. Свечин кое-как обтёр стульчак туалетной бумагой, потужился минуту или две. Подтёрся. Сполоснул руки и залитое пóтом лицо. Бумажных полотенец не было – их запретили в начале года во имя окружающей среды. Свечин вытер лицо изнанкой куртки. Вышел из туалета.
Из «Теремка» он тоже хотел выйти сразу, но замешкался, повернул голову, чтобы утолить любопытство. Какая публика ходит есть русский фастфуд по центровым ценам в середине рабочего дня? Публика оказалась обычной, смешанной, без национального колорита. Белобрысая семья с двумя дошкольниками. Три очкастых парня индопакистанского вида. Компания разноцветных студенток, болтающая по-английски. И так далее.
Зато в глубине зала, за одной из двух касс, стояла Ника Абрамян в теремковском наряде. Свечин, когда её увидел, сразу поверил своим глазам. Очень хотел поверить – и поверил.
– Ника, – шепнул он сам себе.
Пересёк зал, выстоял коротенькую очередь, безуспешно ловя Никин взгляд, прикованный к другим посетителям, и повторил громче – ей:
– Ника!
– Vad får det lov att vara, сударь? – машинально спросила женщина за кассой.
Она была на восемь лет старше и всегда казалась ему женщиной, а не девушкой, – даже четырнадцать лет назад, когда ни один охранник на просторах Российской Федерации, ни одна смотрительница Третьяковской галереи не заорала бы на неё «женщина!» вместо «девушка!».
– Ника!
– Чего изволите, сударь? – она сменила язык, опознав русского.
До Свечина дошло, почему она не реагирует на то, что её называют по имени. У неё на бэдже было написано NIKA.
– Ника Абрамян? Это я… – Свечин запнулся. Он не помнил, кем был для неё. Даней? Данилой? Данькой? Выбрал первый вариант: – Я Даня Свечин. Ну, из Медведково. Помнишь?
Он жадно разглядывал её лицо, ожидая, когда улыбка работницы «Теремка» сменится улыбкой человека, узнавшего старого знакомого. Лицо вроде бы осунулось, постарело, под глазами угадывались запудренные взрослые круги, но оно по-прежнему казалось Свечину красивым, нездешне красивым
