style="font-size:15px;"> О печатном герое мы узнавали из книги больше, чем об однокласснике Васе Нелюбине, который годами мозолил глаза и всё равно оставался загадкой. Он неожиданно мог поставить в коридоре подножку своему лучшему другу с явным прицелом на чугунную батарею под подоконником, оставаясь при этом верным товарищем и одновременно, как говорится, вещью в себе.
Литературный же герой открыт и светится деталями, причем так убедительно и ярко, что вы охотнее верите сочинителю Гоголю, чем мемуарам Талейрана, а именно: Наполеон при всех его выдающихся для европейцев качествах на российской почве мог стать только мелким жуликом, а не императором Всея Руси и, по случаю, Франции, если бы ему пришло в голову пойти на Париж войной. И не только вы, а еще не одно поколение читателей вместе с вами будет так думать, потому что Чичиков, похожий на Наполеона, – обыкновенный прохвост и казнокрад.
Парадокс еще и в том, что через описание жизни Павла Ивановича или капитана Копейкина, где не было и доли правды, а исключительно фантазия или сочинительство, вы подспудно узнавали про государство российское в большей степени, чем из учебников истории ХIX века под редакцией многоуважаемых профессоров.
Если реальный Наполеон может посредством пера и фантазии Гоголя реинкарнироваться в литературного героя Чичикова, который на практике получился живописнее и убедительнее своего прототипа, то почему Чичиков не может проделать ту же дорогу превращения сперва в реального буржуа нового типа, а затем в литературный персонаж по фамилии Чижиков, по традиции более реальный, чем живой, исходный прототип?
Вы скажете, что это невозможно, как не бывать обратному превращению бабочки в куколку. Конечно, в биологии это нельзя, но в литературе – пожалуйста. Биолог наблюдает и описывает то, что видит, потому что он ученый, а писатель придумывает и видит мир обратным зрением, пропускает через себя и выводит на бумаге то, что отпечаталось в его ненаучно, подчас нелогично устроенной голове. И тогда вымышленное превращение человека в жука выглядит правдоподобнее, чем наблюдения всё того же Васи Нелюбина за одинокой крысой, сидящей в подворотне на куче мусора.
– Вон, смотри, крыса, – кричит Вася.
– Сам вижу, что крыса.
– Серая. Сидит и смотрит.
– Сам вижу, серая и сидит.
Записанный на бумаге разговор – еще не литература. Запачкать текстом бумагу еще маловато будет. Литература, искусство начнется, если Нелюбин скажет, например, что крыса, как человек, – самое древнее, чуть ли не первое млекопитающее и последнее из уцелевших на земле, отдаленная, если не прямая родня вершине творения по всеядности и адаптации к агрессивной окружающей среде, разве что человек еще пока не пристрастился к крысиному яду, как к сахару или кокаиновому порошку. Если крыса вообще не праматерь людям, по версии теории эволюции Дарвина, только не овладевшая чтением и письмом за ненадобностью, как цыгане или некоторые племена аборигенов в отдаленных джунглях, прожившие как-то без грамоты до сих пор, и ничего. И начнет Вася за нее мыслить с претензией на
