Я его никогда не видела.
– Значит, у сатанистов есть мессии? – спросил отец.
– Вы оба упускаете суть. Существует закон, устанавливающий право заключенных исповедовать свою религию, если только это не мешает функционированию тюрьмы. И потом… – я пожала плечами, – а если он действительно мессия? Разве мы не несем морального обязательства спасти его жизнь, раз он пришел, чтобы спасти мир?
Отец отрезал себе кусок грудинки.
– Он не мессия.
– И ты уверен в этом, потому что…
– Он не воитель. Он не поддерживал суверенное Государство Израиль. Он не возвещал миру о мире. Ну, допустим, он вернул кого-то к жизни, но будь он мессией, то воскресил бы всех. И в таком случае здесь сейчас сидели бы твои бабушки и дедушки, прося добавку подливки.
– Есть разница между иудейским мессией, папа, и… ну, другим.
– И это наводит тебя на мысль, что их может быть больше одного? – спросил он.
– Почему ты думаешь, что не может? – парировала я.
Мама отложила салфетку.
– Пойду приму тайленол, – вставая из-за стола, сказала она.
Отец улыбнулся мне:
– Из тебя, Мэг, получился бы замечательный раввин.
– Угу, если бы только не этот досадный пунктик с религией, которая всегда мешает.
Разумеется, меня воспитывали в еврейском духе. Я, бывало, просиживала ночные пятничные службы, слушая возносящийся вверх сочный голос кантора; я смотрела, как отец благоговейно несет Тору, и это напоминало мне, как он выглядел на фотографиях, где держит меня, совсем маленькую, на руках. Но по временам мне становилось так скучно, что я с трудом вспоминала, кто кого породил в Книге Чисел. Чем больше я узнавала об иудейских законах, тем больше, как девушка, ощущала себя или нечистой, или ограниченной, или ущербной. У меня была своя бат-мицва, как хотели родители, но в тот день, когда я читала Тору и праздновала свое взросление, я объявила родителям, что никогда больше не пойду в синагогу.
– Почему? – спросил тогда мой отец.
– Потому что я не думаю, будто Богу есть дело до того, просиживаю ли я здесь ночами каждую пятницу. Потому что я не покупаюсь на религию, основанную на том, чего не следует делать, вместо того, что до`лжно делать во имя всеобщего блага. Потому что я не знаю, во что верю.
У меня не хватило смелости сказать ему правду: что я гораздо ближе к атеисту, чем к агностику, что я вообще сомневаюсь в существовании Бога. В сфере моей деятельности я видела столько несправедливости, что не поверю в сказку о том, что милосердное могущественное Божество будет по-прежнему позволять совершаться подобным злодеяниям, и я совершенно не приемлю мысли о том, что многотрудное существование человечества якобы предначертано свыше. Это как если бы мать наблюдала за своими детьми, играющими с огнем, и думала: «Ну ладно, пусть обожгутся. Это их научит».
Как-то, еще в старшей школе, я спросила отца о религиях, которые по
