этого кто-то будет послушней или преданней. Это же постоянные нервы… Господин Щуман, знаете, до того, как вы забрали меня в свои цепкие лапы, я жила от рейда до рейда. Мне кажется, в эту неделю в застенках я впервые не переживала о том, что что-то найдут, заберут, оштрафуют, отправят на внеплановое обнуление. Зачем всё это? Зачем вообще эти внеплановые обнуления? Это так выбивает из колеи…
Яна прерывисто вздохнула и глотнула ещё. Щуман, не сводя с неё глаз, ломал на мелкие кусочки ресторанную зубочистку.
– Ника Антоновна – помните, я говорила о ней? Помните, конечно… У вас всё, наверное, записывается, все допросы записываются на десять плёнок. А потом вы пересматриваете, оцениваете взгляды, анализируете жесты…
Щуман промолчал. Яна с силой вонзила вилку в мягкое золотистое мясо.
– Так вот. Ника Антоновна. Я любила её… Не знаю, почему. Может быть, ни за что, случайно. Может быть, за доброту. Она вела у нас физику, и это были сорок пять минут дважды в неделю, когда мне было спокойно. У неё даже кабинет был уютнее, чем все остальные, хотя там не было никаких незаконных нематериалов… Но там кресло стояло. И какие-то мелкие цветочки сухие на подоконнике. Даже без ваз, в обычных стаканах, в каких-то коробочках с землёй… И… У неё был какой-то парфюм. Наверняка незаконный – а как добудешь законный?.. Очень приятных запах. Тёплый, немножко сладкий. Им пропитался весь кабинет. И ты заходил туда, как в уют, как в какой-то спокойный оазис. А выходил – снова в рейды, в грязь, в страх… Единственное, что этом в мире было хорошего – это Ира. И ещё – адреналин. Но Иру вы забрали, а адреналин… Вы понимаете, что я имею в виду? Я была счастлива, так дико счастлива и как-то жутко, страшно рада, когда бежала на чёрный рынок, когда выручала деньги. Сердце колотилось вот тут, – Яна обхватила ладонью горло. – И во рту становилось горько от восторга, от ужаса. А когда я всё продавала, когда прятала деньги, когда возвращалась домой – такое облегчение накатывало, что ноги подкашивались, я уже ничего не соображала… Маме вечно казалось, что я заболела. Ага, раз в два месяца, как по часам заболевала… Как мне повезло, что ни разу в это время мне не встретились на улице рейдовики. Мне кажется, у них пхоноскоп сработал бы прямо сквозь чехол – от меня же фонило адреналином, кайфом, эмоциями! Столько сливок бы сняли…
Яна нервно, коротко усмехнулась, делая очередной глоток. Лимонад, сначала показавшийся кисловатым, теперь отдавал нотами каких-то цитрусов – по крайней мере, ей так казалось. Может быть, грейпфрукта – она слышала о таком красном, сочном, горьковатом плоде, похожем на апельсин.
– Вот так, на трёх китах, мой мир и держался. На Ире, на кабинете у Ники Антоновны и на чёрном рынке. А однажды я пришла в школу – подхожу к кабинету физики, и сердце так сжимается, и я уже ловлю этот знакомый, сладкий тёплый запах… Захожу – а Ника Антоновна сидит за столом. Даже головы не подняла. Я с ней поздоровалась… Она на меня посмотрела – а глаза стеклянные-стеклянные. Я не сразу сообразила. Я раньше не видела таких внеплановых обнулений. По-моему, это ещё более жестоко, чем когда это обязательная
