называемый харизмой.
Эйвери находил общий язык с кем угодно и следовал принципу «честность превыше всего». Плевать хотел на мнения других. Пофигистичный сноб, пользующийся старым телефоном. Модник в помятых вещах. Ходячее противоречие. Эйвери владел пятью языками и еще на трех сносно изъяснялся, иногда выдавая такой поток отборных ругательств, что у Ская отвисала челюсть. А еще Эйвери единственный на всем курсе достаточно владел эллинистическим койне – историческим греческим. Когда он пытался объясниться с профессором Лейтом, щуря глаза и щелкая пальцами, чтобы подобрать правильное иностранное слово, Скай глаз оторвать не мог. Он стремился научиться говорить так же, поэтому частенько занимался по несколько часов подряд.
Тихо читал учебники, умостившись на кровати, пока Эйвери…
Сегодня он отвлекал Ская звуками, сидел напротив и перебрасывал из одной руки в другую связку ключей. Каждый раз она со звоном падала ему на ладонь и мешала Скаю продвинуться дальше третьего предложения.
– Эйв, прекрати, пожалуйста.
– Я больше так не могу. Что я делаю? Протираю штаны в гадюшнике, трачу свои лучшие годы, блядь. Скай! – Он резко поднялся и через секунду уже уселся рядом, вынуждая Ская подвинуться. – Да оторвись, наконец, от дурацкого учебника и посмотри на меня, я к тебе обращаюсь, алло!
– Я вообще-то читаю… пытаюсь.
– Небось на койне, – фыркнул Эйвери. Его руки цепко ухватились за запястье Ская и медленно отодвигали томик. – Чего ты хочешь? Тупо лежать и читать? Безумно интересно, ага. А главное, будет что вспомнить, когда ты состаришься. Так и расскажешь внукам: «А знаете, я чудно провел молодость, я прочитал… три тысячи семьдесят шесть книг на кровати в общаге. Или подождите… Или их было три тысячи семьдесят девять?»
Скай промолчал.
– Правы греки, что устраивали Синойкии, Памбеотии и Скирофории, веселились, пели и танцевали в свое удовольствие… Конечно, они тоже выдумали себе сотни правил и иерархий, но хотя бы отрывались время от времени! А теперь посмотри на нас в двадцать первом веке. Все интересное уже окончательно под запретом, а мы даже отказать никому не можем, не извинившись три раза в разных вариациях.
– Но ты-то себя этим не утруждаешь, – не удержался Скай.
– Да куда там. Этот мир сковал меня по рукам и ногам, ты что, не видишь? Да, я говорю людям то, что думаю о них. Говорю, что они говнюки. Но это ведь тривиальная честность, – заявил Эйвери с театральным надрывом. – Меня запрут в психушку, если я буду не таким, как все. Ты видишь, что они делают? Говорят, что взращивают индивидуальность, но не дают даже шанса стать другим. И что мне в таком случае делать?
– Почитай Фукидида…
– Читал, банальщина редкостная.
– Значит, Эсхила.
– О боже, я уже прочел, – драматично сказал Эйвери. – У меня скоро греческий алфавит на сетчатке отпечатается. Прогуляемся по… где-нибудь?
– Зачем?
