смеялись – с подачи шута Леннокса – и, уловив обрывок разговора, он выше вздергивал подбородок, жестче залегала складка у губ. Патрик Хепберн утратил прежнюю веселость, легендарное обаяние, но был величествен и в обносках – холодной, надменной, зрелой красой. Любовник королевы Шотландской – шептались у него за спиной – госпожа Брендон, некогда отвергнутая им с таким презрением вдовая герцогиня Саффолк, поглядывала на него с усмешкой на тонких губах стервы. Несостоявшиеся супруги, они обменивались взглядами издалека, и колкости, он знал, сыпались ему вслед, как некогда летели вздохи женского восхищения. Летели – и улетели бесследно, вместе со днями беспечной юности.
Тридцать пять лет, без денег и без власти, без семьи и без всяких надежд – ничто не переживалось так остро, как чувство бесправия. В Венеции было совсем иное: там, покочевав сперва по европейским дворам, он оказался в среде еще больших отщепенцев, чем он сам, куртизанок, поэтов, художников, и был среди них, хотя и без денег, на положении привилегированном, но здесь… При дворе недоумевали, зачем Генриху этот нищий шотландец, славный лишь только былыми постельными подвигами.
– Замок, – сухо обронил сэр Энтони Дэнни на прямой вопрос, – пусть отдаст замок.
То, за что держался он крепче всего, как за жизнь саму.
Единственный человек, кто мог протянуть ему руку, да и то, не из сердечного расположения вполне, а по той приязни, что связывает многолетних деловых партнеров, сейчас был загнан вглубь шотландского Приграничья, и наезды его в Лондон были редки.
– Потерпите, друг мой, – молвил граф Хартфорд при встрече, и в глазах его мелькнула не то ирония, не то сочувствие, – проявите больше лояльности, больше преданности.
Больше лояльности? Куда уж, к дьяволу, больше, если он приставлен со всем почтением наблюдать за гниением английской монархии?
Ибо король умирал, и это знали все, кроме самого короля. Об этом шептались за спиной так же, как о нищете и тщеславии Босуэлла, но, конечно, куда с большей осторожностью.
Король еще играл в карты со своими гвардейцами, еще был зван на крестины их детей, еще читал в спальне, нацепив очки, трактаты духовного содержания – из чистой любознательности, а вовсе не приготовляясь, но в умах людей участь его была решена, и мало кто зарыдал бы о нем искренно, кроме двоих детей, боготворивших его и боявшихся в равной степени. Для старшей дочери время любви давно прошло, несгибаемая воля Тюдоров – вот что ненавидел в ней отец прежде всего. Босуэлл встречал ее при дворе – призванную своей ровесницей и подругой королевой Екатериной Парр – леди Марию Тюдор, которую вновь внесли в завещание короля, как престолонаследницу, второй в очереди за братом. Невысокая, хрупкая, болезненная, рыжеволосая, как все Тюдоры, с превосходными манерами и неожиданно низким для такой маленькой женщины, подлинно мужским голосом – что приводило в недоумение всех, говоривших с нею
