зашли с той стороны и в тот час, когда Чародейский граф уже и не ждал французской милости. Граф Босуэлл порядком повеселился, когда понял, что отныне – негласно, разумеется – обязан представлять французские интересы при английском дворе.
Сомерсет был не просто в гневе, но в ярости. Шотландцы, черти, взяли обратно штурмом Лангхольм, прежде занятый англичанами, французские агенты Генриха Валуа через шотландцев же мутили воду в Ирландии, а теперь еще и это… Адаму Оттербурну предоставлена последняя аудиенция у короля Эдуарда, а потом предложено собирать вещи. Новая война висела над горизонтом, как предвестие летней грозы в воздухе. В Лондоне было душно, пыльно, смрадно. И раздражение милорда протектора, помимо прогнанного Оттербурна, неминуемо вылилось на того, кто оказался под рукой – на старинного и увертливого знакомца, слишком важного по своему положению в грядущей игре, чтобы им пренебречь. Три замка – три! – и все в Приграничье. Ведь даже на статьях Сент-Эндрюса сукин сын сорвался с крючка.
– Хватит ходить вокруг да около, Патрик, – прямо предупредил его Сомерсет, – я ценю ваше двуличие, как часть вашего обаяния, но надо же и меру знать! Я выйду через границу не позже сентября. Желаете ли вы, друг мой, чтоб стены Хейлса были разнесены вдребезги ядрами моих пушек? Подумайте… но не слишком долго.
Гроза пролилась над полями Сент-Джайлса и прошла в сторону, на север, к родным краям. Граф Босуэлл, человек без власти, денег и кинсменов, метался по спальне от стены к стене, иногда замирая в кресле у камина – нутро сводило, как от физической боли, а еще он, пугающе и непривычно для ближних, молчал. Это был тот край, с которого – если соскользнешь – обратно карабкаться всю оставшуюся жизнь. Он уже однажды сдал Хейлс, было, но теперь-то – уже не своим, а именно скотам-сассенахам.
Хэмиш МакГиллан наблюдал, предусмотрительно из угла, не попадаясь под руку, за метаниями лэрда, Молот привычно загромождал собою дверной проем, Майк Бэлфур сидел на полу, возле камина. Перо сохло на столе, брошенное на лист бумаги, ожидая единой строки, Н, перечеркнутое Е – монограммы, которую знали все, даже и те из челяди, кто не умел читать вовсе. Все глаза были устремлены на Босуэлла. Они были сейчас единым целым, без разницы, что он – господин, как бывали единым целым с ним в рейде. Они и сейчас были в рейде, горстка шотландцев в глубоком тылу сассенахов, и в глубоком поражении – по итогу того, что требовалось сделать. Они, эти трое, не осуждали – ждали единого слова Босуэлла, чтобы отправить гонца. И гонец уже готов, Джон Прингл начищает галлоуэя внизу, на конюшне, под благоухающей в окно старой липой во дворе.
Ждали одного слова, понимая, что оно прозвучит неизбежно, неотрывно глядели на господина. Это сводило с ума его еще больше, если б могло – эти три пары глаз, словно тем самым на него смотрели все, все его люди, кого он сейчас
