болото
Это Чертовое Болото
с незабудками
на заман.
Ты куда завела нас,
охота,
бубен неба тряся,
как шаман?
Посреди онемевшей России,
накренившихся ив,
облаков
мы с тобой пропадаем в трясине,
Юра-Юрочка Казаков.
Перед кем же мы так провинились?
За какие такие грехи
в прорву-гадину провалились
твоя проза,
мои стихи?
И уже ни Москвы,
ни Парижа, —
только лилий болотных жгуты,
только жижа,
зловонная жижа,
приодевшаяся в цветы.
Сквозь рубахи
неотразимо,
как оторва,
по-воровски,
нам целует взасос трясина
холодеющие соски.
Мы ей, видно, паскуде, любы.
Сжала с хлюпающим смешком,
и уже норовит в наши губы
влезть отвратным своим языком.
Юра-Юрочка,
мы не трусливы,
но не то что доходит,
а прет
страшный смысл поцелуя трясины —
запечатать навеки рот.
…Летит
над нами
самолетик.
Качается
в стаканчиках
боржом.
Рассказывает
кто-то
анекдотик,
но мы с тобою,
Юрочка,
не ржем.
Трясина
потихонечку
нас гробит —
уютненько шипя,
как будто квас,
а свой концерт
Муслим, Эдита, Роберт
проводят,
не печалуясь,
без нас.
На твердом берегу другого мира,
коктейлями и люстрами искрясь,
осталось лишь кафе
по кличке «Лира»,
а нашу лиру
всасывает грязь.
Утеряно чувство перспективы,
и жить осталось
несколько минут,
и только элегические ивы
о нашей смерти,
Юрочка,
всплакнут.
Но, посверкивая очками,
как в могилу по грудь зарыт,
Юра-Юрочка
вдруг отчаянно
мне о Чехове говорит:
«Ненаписанного мне жалко…
Женька,
помнишь
