глазами смотрела в тарелку.
Пустыми глазами.
Снова.
И закашлялась.
– Макароны, – сказал я. – Твои любимые. С сыром. И глаза глазуньи.
Мама едва заметно кивнула и отвернулась к окну, теребя кончик светлого хвоста. Медленно встала, пропрыгала к окну, открыла его. Начала крошить остатки позавчерашнего хлеба Стёпке на подоконник.
Стёпка, умница, посмотрел на неё одним глазом, другим, а затем поднял особо крупный кусок и кинул в маму.
– Кх… А-а-ай!
– Даже Стёпка тебе говорит: иди есть, – повторил я. – Как маленькая!
Мама подняла брошенный кусок, разломила на более маленькие и положила перед голубем. Я не выдержал, и, будь я зверем, честно, у меня бы шерсть дыбом встала.
– Чё, так и будешь молчать?
Она снова закашлялась, но ни одного осмысленного звука не издала.
Я взорвался:
– Ты надоела! А ну живо садись за стол! К врачу записывалась, нет?
– Я не хочу.
Наконец-то ответила. С вечера молчала, как об лёд.
– Заедала! Тогда мы идём туда, – я ткнул пальцем в окно, – к Петровичу. Понятно?
– А что сделает Петрович? Он даже переломы не может.
– Вылечит тебя. Да, вылечит! – я окончательно разозлился. – Или вылечит, или я вобью ему в глотку его… что он там пьёт?
– Вино.
– Вот вино и вобью.
– Дурак ты, Олешек, – сказала мама и улыбнулась.
Петрович уже был хорош. Прямо с утра. Мы долго стучались в его, как он называл, «келью», на самом деле – обычную конуру-пристройку к церквушке в Старом городе. Потом он открыл – распухший, глаза как дырки в свинье-копилке. И сам как свинья-копилка. И рукав рясы в каких-то пятнах.
– А? – спросил он, щурясь на пролившую лучи зарю. – Я проспал?
– За тебя Демьян отслужил, – коротко сообщила мама. – Пусти, разговор есть.
Петрович нерешительно посторонился, и мы прошли вовнутрь. Темно там было и воняло, как в аду. Очнувшись, Петрович бросился открывать запыленные окна.
– Магдалина… Магдалиночка! Да ты бы сказала, что придёшь, я бы приготовился, а так что…
– Лечить меня надо, Петя. Срочно. Сейчас. Пока заря даёт тебе самую большую силу.
– А? – он опустил глаза на мамину ногу. – А, да, я… не могу же я… в таком виде-то! А может завтра, а?
– Завтра будет пасмурно.
– Магдалиша, ну имей снисхождение! Грехи надобно замолить, оздоровиться… – Петрович метнулся к кровати, припал к полу и нашарил в подкроватье бутыль. Оглядел придирчиво, засунул обратно, достал другую и начал пить прямо из горла. Заявил, оторвавшись: – Оздоровиться – первое дело!
Мама посмотрела на меня.
– Олешек, фас!
– Мама!
Но она только поджала губы.
